Представить себе напечатанную типографским способом строчку «Музыка и слова Д. Некрасова и С. Чигракова» — на конверте грампластинки либо в нотном сборнике — было так же нереально, как увидеть в сельском продмаге конца 1970-х пачку «Marlboro» с надпечаткой «сделано в России».
По крайней мере в ближайшие двести лет.
1982–1983: Студент
Псевдоискусство иногда проникает в нашу жизнь. Как же иначе можно назвать магнитофонные записи, распространившиеся среди некоторой части молодежи и, в частности, студенчества... В отличие от обычных дисков эти пленки стараются передать друг другу тайком и слушать, закрывшись в комнате. Казалось бы, политически грамотному молодому человеку, тем более студенту вуза, комсомольцу, обладающему классовым подходом к оценке окружающих явлений, нетрудно увидеть, куда ведет нашу молодежь распространение подобных записей. Они пропагандируют жестокость, моральную распущенность, пошлость...
Из статьи «Мочалкин блюз», газета «Комсомолец Казани», 1983 г.
Фильм «The Doors» не о роке, а о жизненном опыте. То, что Моррисон употреблял наркотики, — это не более чем клише в биографии рок-музыканта, так сказать, взлет и падение...
Оливер Стоун, режиссер
Музучилище Чиж закончил блестяще, с двумя «пятерками» по специальности и дирижированию, и ему дали направление для поступления в институт. В то время вузов, где преподавали аккордеон, было ничтожно мало. Еще меньше было хороших педагогов-аккордеонистов. Имя Николая Кравцова из Ленинградского института культуры имени Крупской произносилось профессионалами с большим уважением.
Вместе со своим преподавателем Чиж приехал в Питер на прослушивание. После того как он исполнил на «вельтмайстере» ту же программу, с которой заканчивал училище — обязательную полифонию Баха, Лундквиста, обработки народных песен, — мэтр Кравцов дал добро на поступление.
Кроме специализации, пришлось сдавать еще и школьные предметы. Единственное, что запомнил Чиж, — как писал сочинение по шолоховской «Судьбе человека». Причем ориентируясь больше на фильм, чем на книгу, которую даже в руках не держал.
— Я чего-то сидел-сидел, в голову совершенно ничего не идет. А тут еще прилетели две мухи и стали трахаться у меня на глазах, прямо на белом листе. И я с интересом наблюдал весь этот процесс. А минут за двадцать до конца не то что поперло — просто посмотрел на часы: пора!.. Взял и накатал листа четыре. Получил пятерку за орфографию.
Так Сергей Чиграков стал в 1982 году студентом факультета культурно-просветительной работы. («Отделение народных инструментов, — уточняет он. — Там я играл на аккордеоне, на балалайке, на домре, на ударных».)
Институт (в обиходе «Крупа») расположен в историческом центре города, в красивейшем месте. По соседству — Марсово поле и Летний сад, Мраморный дворец, где жил дядя царя. Напротив, через Неву, — серые бастионы и золоченый шпиль Петропавловской крепости, минареты мечети, крейсер «Аврора». Если выйти из института и свернуть направо, то через пять минут придешь к Эрмитажу.
— Сидишь, смотришь в окно, — вспоминает Чиж, — даже голова кружится. Переполняет, распирает всего, еще чуть-чуть — взорвусь, кровью всех забрызгаю. И думаешь: «Какого хрена я тут сижу, на этой лекции?.. Ну скучно же! Вот же Нева, эти волны видели Петра I, Пушкина, Достоевского, да мало ли кого!..» И срочно пишешь записку: «Девчонки, мы чего сюда приехали, в четырех стенах сидеть? Пошли гулять!» На перемене подлетаешь: «Только уговор — до общаги идем пешком. Да, два часа, но зато это — Питер!» Ну и был, конечно, с нами «друг юности» — портвейн. Но пили-то не оттого, что были алкаши и всё время хотелось кирнуть. Пили оттого, что радость переполняла, а куда ее вылить — хрен знает. Наверное, мы просто сжигали лишний адреналин...
Общага находилась на Черной речке, неподалеку от места дуэли Пушкина. Четыре этажа занимали барышни, пятый — парни. Соседями Чижа по комнате стали Андрей Шулико, вчерашний школьник из Новосибирска, и уже отслуживший в армии бородач Павел Глухов.
Вселившись, Чиж первым делом залепил все стены фотографиями битлов, привезенными из дому (причем не плакатами — откуда им тогда было взяться, — а именно фотографиями, переснятыми с «фирменных» пластинок).
— В настольную лампу мы вкрутили синюю (ультрафиолетовую) лампочку, а в люстру — красную, которой в свинарниках греют поросят, — рассказывает Шулико. — Однажды зашел комендант: «Фотографии понавешали, носки... Бардак!» А тут еще горит синяя лампа, музон тихонечко играет: «У-у, интим тут устроили!» Включает свет — зажигается красный фонарь, как в публичном доме. Немая сцена.
Стипендию Чиж не получал — была троечка на вступительном экзамене. И в первую сессию случился «незачет» по литературе. Родители присылали немного. В итоге получалось чуть больше рубля в день. Жили впроголодь: «На портвейн еще наскребали, а поесть особо не поешь: забежал куда-то, съел пирожок — дешево и сердито».
На этаже была общая кухня: варили макароны, жарили хлеб с маслом. У хозяйственного Паши Глухова на сберкнижке были отложены деньги сразу на год. Но Чиж с Шулико никогда его не «разводили». Если он видел, что парни сидят голодные, он шел и сам снимал немного денег на еду.
Подкармливали еще девчонки из чижовской группы, которые жили прямо под ними. Между этажами протянули веревку, а в комнате парней повесили колокольчик. Когда обед был готов, барышни приглашали кавалеров на «пробу пищи».
— Эта студенческая бедность, — говорит Чиж, — переносилась легко, даже весело. Помню, когда ходил экзамен сдавать, у меня даже костюма не было. Вернее, был, но в нем уже кто-то ушел. Пришлось брать у соседей. Были еще одни выходные штаны на двоих — индийские джинсы. Вообще, богатых-то и не было никого по тем временам.
Друзья по институту познакомили Чижа с 17-летним Андреем Великосельским. Его родители зашибали «длинный рубль» в Норильске, и он жил вдвоем с бабкой на Петроградской стороне. Парни из общаги частенько у него «зависали» — там был магнитофон, два слайд-проектора, куча кассет и альбомов с репродукциями. Именно тогда Чиж стал «врубаться» по художникам — на слайдах были Дали, Павел Васильев, Шагал, Ван Гог.
Окно коммунальной кухни выходило на глухую стену. Солнце туда никогда не заглядывало, поэтому лампочка не выключалась ни днем ни ночью. Просыпаясь, было сложно понять, какое на дворе время суток («Будет ночь, если выключить свет; будет день, если кто-то придет»[22]).
— Выходишь на кухню, — вспоминает Чиж, — и видишь одну и ту же картину: сидит Андрюша нога на ногу, рядом кружка с чаем, пачка «Беломора», и он читает Гегеля, Канта. Мало того, он же еще и цитаты вворачивал довольно к месту, типа «Всё действительное — разумно, всё разумное — действительно». Этот человек постоянно у меня перед глазами.
Чиж смотрел, слушал и вскоре начал «расширять границы реальности». Это произошло случайно. Как-то ночью парни выползли в коридор общаги, чтобы стрельнуть курева, и познакомились со старшекурсником Виталиком Михайловым, который угостил их «травкой». Виталик считался уже старым общаговским «торчком».
— Слушать его можно было часами, — вспоминает Чиж. — Фантазия безудержная! В Эрмитаже встанет перед какой-нибудь картиной: «Представь, вон за тем поворотом...» Распишет — слушаешь, рот разинув. «А художник, представляешь, в это время: в одной руке — пиво, в другой — “косяк”...» — «Виталик, — говорю, — да какие в то время “косяки”?» — «Были! Конечно, были! Тусовались же постоянно! Пойдем, я тебе покажу кальянный зал. Пошли, пошли! — Хлоп за руку. — Видал? Представляешь, цари наши?.. Встает с утра, “косячину” как вдунул и, такой, думает: “Ну что, указ, что ли, написать?.. Да ну его на х**!”» Если б не Виталька, не его талант вечного придумщика, навряд ли бы я задержался на «траве» так долго...
