«Джюсы» посадили Чижа за барабаны, которые не являлись для пацанов 70-х самым выигрышным инструментом.

— Гитаристов тогда было как собак нерезаных, — вспоминает Баринов, который сам начинал как ударник. — Все почему-то рассуждали так: «Клавиши — что за инструмент? Стоит стол на четырех ножках, и кто-то там чего-то нажимает. Несолидно! А барабанщика и вовсе не видать... Нет, надо, чтобы девчонки смотрели, как я на гитаре играю!»

Ударников даже подкалывали куплетом Аркадия Северного: «Был бы ты лучше слесарь / Или какой-нибудь сварщик, / В крайнем случае — милиционер, / Но только не барабанщик!..» Но Чиж всерьез взялся за дело. Чтобы технично «стучать», он посещал занятия, которые проводил в музучилище пожилой еврей-барабанщик из Горьковской консерватории, и даже получил специальный диплом.

Именно в «Урфин Джюсе» Чиж познакомился с Димой Некрасовым. Гитарист-самоучка, он был на год младше Чижа, закончил единственную в городе школу с английским уклоном и учился в горьковском институте. Его манера игры была заметна даже в Дзержинске, и без того богатом классными инструменталистами. («Ум-то у него крепкий, — говорит Баринов, — у него ни одного аккорда нормального нет. Все с какими-то выкрутасами».)

Осенью 1980-го Некрасова — как «восходящую рок-звезду Дзержинска» — пригласили поиграть в «УД». На первой же репетиции они встали с Чижом у окна и «зацепились языками» часа на три: выяснилось, что оба до умопомрачения любят битлов. Симпатия была мгновенной и взаимной. «Будто мы с рождения вместе, — говорит Дима. — Совсем не притирались». Вдобавок оказалось, что они живут по соседству, буквально через дорогу.

Но главный сюрприз заключался в том, что Некрасов писал песни. Чиж был поражен не столько этим фактом, сколько самими мелодиями, в которых как будто «переночевал» Маккартни периода Wings. («И “ранний” там тоже ночевал, — подтверждает Дима. — Но это было не подражание, а, скорее, влияние на уровне подсознания».) Среди советских композиторов 1970-х ближе всех по стилю к нему был ленинградец Виктор Резников. Песни этого бывшего учителя физкультуры, которые исполняли молодые Михаил Боярский, Алла Пугачева и Лариса Долина, всегда отличали сложные, небанальные гармонии, неожиданные переходы в другую тональность без малейшего признака «швов» и вместе с тем — красивая, воздушная мелодия.

— Димка, конечно, самородок, — говорит Чиж. — Я-то ладно, я-то еще где-то чему-то учился, а он же вообще ничего не знал!.. Приходит: «Вот, я новую песню написал». Он поет, а я просто за голову хватаюсь — я не понимал, что и откуда берется. И это притягивало к нему, конечно. Мне хотелось «ваять» так же, как он...

До встречи с Некрасовым попытки Чижа сочинять носили хаотичный характер. Свою первую песню он написал в 16 лет. («Она была про девушку. Говно редкостное. Я имею в виду песню».) Не забросить это занятие помог пример сверстников. Одним из них был Миша Климешов. Несколько его песен Чиж исполнял в составе бэнда в ресторане «Черноречье». Еще один приятель по музучилищу, Андрей Егоров, первым в городе рискнул сочинять ритм-энд-блюзы. «Трещало в очаге полено» на стихи Роберта Бернса стало даже хитом местного значения, его часто просили сыграть на танцах. Но по-настоящему, считает Чиж, на него повлиял именно Некрасов. Это был тот случай, когда соединились два куска «обогащенного урана», и грянул мощный творческий взрыв.

— Они были просто одержимы друг другом, — вспоминает Ольга Чигракова, наблюдавшая их отношения со стороны. — Вместе что-то сочиняли, слушали музыку на непонятных магнитофонах, что-то один другому показывали. У них были бешеные, совершенно восторженные глаза. Мне кажется, им больше никто не был нужен.

— Единственное, мы разбегались днем, — говорит Чиж. — Димка уезжал в Горький, в институт, а я уходил в училище. А по вечерам мы всё равно встречались.

Посиделки проходили попеременно друг у друга. Чаще у Чижа, у которого было пианино. У себя в квартире Дима подключал электрогитару «Musima» в радиолу «Беларусь», а Чиж подыгрывал ему на простой гитарке. Для настроения выключали свет, оставляя гореть ночник. Но гораздо больше, чем этот интим, совместному творчеству помогала атмосфера взаимного уважения. «Мы друг друга щадили, — говорит Некрасов, — и никогда не критиковали».

Первой песней, сочиненной совместно, стали «Рыбки в аквариуме». «Однажды Серега пришел ко мне, — рассказывает Некрасов, — и мы за полчаса написали этих “Рыбок”. И сразу пошли гулять в лес. Потом это стало у нас традицией». (К счастью, тогда не была модной «голубая» тема, и соавторов не извели злыми насмешками. Тем не менее, характеризуя свое отношение к Некрасову, Чиж специально уточняет: «Я не пидор, но Димку люблю».)

Вопреки «поэтической» фамилии, Некрасову больше нравилось быть композитором, «творцом мелодий», — тексты он считал всего-навсего «записью настроения».

Чиж в своих попытках стихосложения подражал, как многие наши рокеры, Владимиру Маяковскому[20].

— Меня цеплял его железный ритм. Он припанкованный такой человек. Его очень интересно читать вслух чисто ритмически. Он вроде идет-идет, а потом как взломает всё это!.. Он не дает застояться. Этот прием в музыке называется полиритмией. Нечто подобное у Корней Иваныча Чуковского прослеживается — тоже человек сдвинутый по ритму абсолютно...

Свои поэтические опыты Чиж до сих пор не решается назвать стихами:

— Какие там стихи — тексты! Я врубаюсь, что не настолько это крутизна, чтобы печатать отдельную книгу. Хотя иногда что-то удавалось. Странно, на мой взгляд, вроде бы не удалось, а потом — бац! — и все радуются: «Ой, какая песня!» И как-то так у меня всё время происходит...

Сочинительство в две головы шло легко. «Было ощущение, — вспоминал Некрасов, — что песня написана и вдвоем, и каждым по отдельности сразу. Я где-то читал, что Леннон не мог вспомнить, где в битловских песнях его строчка или музыкальная фраза, а где — Маккартни. Я раньше этому не верил, а сейчас понимаю — полная правда».

— Однажды Димка притащил куски текстов, все на разных листочках, — рассказывает Чиж. — Совместный архив хранился у меня, поскольку мой соавтор вечно всё терял. Я слил эти наброски в одну тему. Третий кусок, совершенно не в тему, стал припевом. Потом я дописал еще один куплет: «Смолкли шаги под окном, / можно свечу гасить», уже под Димку подделываясь, и положил все это на музыку. Димка послушал: «Классно получилось. А что за песня?» Я говорю: «Дима, это же твой текст!» — «Не гони!» — «Твоя рука? Ты писал?.. Вот, получи песню».

— Мы ощущали себя внутри свободными, — говорит Некрасов. — И когда мы сочиняли песни, это в душе передавалось. Было легко и свободно. Никакие запреты нас не угнетали. Не довлело, что это никогда не выйдет на пластинках, нигде не зазвучит. Ведь в те годы эти песни практически негде было играть. Разве что иногда на танцах...

Правом на монопольную поставку музпродукции обладали только песенники-«плесенники»[21] из Союза композиторов. С дипломами консерватории, громкими званиями и титулами. За каждое публичное исполнение песни — на концерте, по радио, телевидению и даже в кабаке — они получали через систему ВААП (Всесоюзное агентство по авторским правам) определенные отчисления. Эти копеечные ручейки сливались в бурные потоки. Например, Давиду Тухманову только «День Победы» приносил в иные месяцы до 10 тысяч рублей — стоимость новенькой «Волги». Неслучайно ведущие эстрадные композиторы имели самые высокие легальные доходы в СССР.

Земляк Эдуард Лимонов (его детство прошло в Дзержинске, в семье офицера внутренних войск) был не понаслышке знаком — как непризнанный поэт — с нравами «творческих союзов». Он честно предупреждал новичков: «Мафиози никогда не подпустят к кормушке. Потому что речь идет о хлебе, мясе и п**е». Неслучайно в 1983 году эта «могучая кучка» пролоббировала постановление, согласно которому репертуар советских ВИА должен был на 80 процентов состоять из произведений членов Союза композиторов.