— Мы только приехали, — вспоминает Чиж, — а в соседней комнате гостил Руслан Уралов из Днепропетровска. Были еще Куб и Димка Смирнов. Я проходил по коридору. «А это кто?» — «Да это Чиж. Заходи!» Я зашел: табуретка стоит, на ней свечка, стакан с портвейном. Гитара по кругу гуляет, и они мне: «Серега, спой что-нибудь, тебя Чернецкий пригласил — значит, хороший ты». Я начинаю что-то типа «Демонстрации»: «Мать твою растак, каждый третий — враг». Чувствую — ну не катит она в этом кругу совершенно!.. Берет Уралов гитару, начинает петь что-то философское. Потом Коча своими вещами начинает меня совершенно убивать. Была у него чумовая песня «Христос Воскрес!» — вот он зашел в пивную, в углу стоит мужичок, весь грязный и оборванный: давай подойдем, а вдруг это Христос?.. Я такой: «колбасы нету, все — говно!» — а они — про внутренний мир... Я сижу не то что обосранный, просто я понимаю, что я здесь не ко двору — у нас нет точек соприкосновения. Говорю: «Ребята, я не знаю, что вам спеть. Давайте “Ассоль” попробую». Они: «Да-а, вот это классно! Сам написал?..» Это круто, говорят. И я от полит-рока — на х**! На 180 градусов!.. А весь полит-рок, что я пел, был написан задолго до этого. И мне уже больше ничего «политического» сочинять не хотелось.

Возможно, именно Коча помог Чижу уйти от социальщины чуть раньше, чем «перестроечная» журналистика отобрала у рокеров все острые темы. Тем самым он вернул его к «нормальной мужской лирике», где Чиж был особенно убедителен, и вдобавок показал, что стихотворная строчка может вмещать гораздо больше, чем кажется на первый взгляд (наверное, это называется многомерность и скрытый психологизм).

— И Чернецкий вдруг начал писать такую удивительную лирику, что я просто ходил и ох**вал: откуда в Сашке столько лирики берется? Мы сидели с ним на кухне, он пел мне свои новые песни, а я сидел, взявшись за голову: «Ни х** себе! Как же так?!»

Ранний Чернецкий, по ощущениям Чижа, соотносился с Кочей примерно так же, как ранний Шевчук и Гребенщиков. Шевчук пел про «расстрелянные флаги», просил «похоронить» его «в Кремлевской стене». Гребенщиков, казалось, говорил о том же самом, но — с нездешних, с библейских высот.

— Чернецкий научил меня одному, Коча — другому. И во мне всё это слилось, и я стал двухстволкой такой непонятной. Плюс у меня было еще что-то свое...

К тому времени Чижу исполнилось двадцать восемь, а этот возраст психологи считают этапным, определяя как время ломки мировоззрения. Неслучайно первой песней, которую он сочинил в «Тихом уголке», стала аполитичная «Буги-Харьков» («Я приехал сюда, чтоб играть в группе “Разные люди”»).

Но окончательно «завязать» с полит-роком не удалось. Жизнь в несвободной стране провоцировала появление «песен протеста». Однажды Чиж обнаружил в почтовом ящике пакет. Адрес отправителя отсутствовал. Это было странно: совсем немного людей в Харькове, не говоря уже о друзьях из Дзержинска и Горького, знали, что Чиграковы переехали на новую квартиру. Еще загадочней было содержимое бандероли — антисоветский журнал «Посев»[62].

Скорее всего, это была проверка. Лояльный гражданин должен был немедленно сдать «подрывную литературу» властям — в жилконтору, участковому или прямиком в КГБ. Видимо, вслед за Чижом фельдъегерской почтой прибыло и его дело, начатое чекистами еще в Дзержинске — то ли с литерой ДОР (дело оперативной разработки), то ли ДОН (дело оперативного наблюдения), то ли как-то еще.

После загадочного случая с пакетом Чиж написал «Предпоследнюю политику»:

Вспоминая «Тихий уголок», Чиж говорит, что этот период стал для него «впитыванием нового материала». Здесь он наверстывал упущенное в Дзержинске, где последние несколько лет был практически отрезан от музыкальной информации — у него по-прежнему не было собственного магнитофона. Новые записи он слушал либо у друзей, либо когда забирал «маг» домой. Что слушали все (в основном хард-рок), волей-неволей приходилось слушать и ему.

— В двадцать восемь лет, — вспоминает Чиж, — я наконец-то услышал альбом Doors. До этого были отдельные песни, и то: «Дорз» не «Дорз» — хрен его знает... Говорили, что «Дорз»...

В «уголке» стояли проигрыватель и магнитофон Кочи, и Чиж стал активно переписывать пластинки и кассеты, которые брал у харьковских знакомых. На приобретение «чистых» катушек уходили все свободные деньги. На пике коллекционирования в фонотеке Чижа было 266 бобин. Но самое главное — он пропускал через себя каждый день такое количество мелодий, ритмов и стилей, что голова у него «раздулась до невероятных размеров».

Стивен Кинг, любимый писатель Чижа, говорил: «Я читаю не для того, чтобы учиться ремеслу, я просто люблю читать. И всё же при этом происходит процесс обучения. Каждая книга дает свой урок или уроки, и очень часто плохая книга может научить большему, чем хорошая». То же самое Чиж может сказать про кассеты и пластинки, которые он слушал (хотя откровенно плохих среди них не было)[63].

Выступление Чернецкого на киевском «Блиц-параде» в сентябре 1989-го стало его последним появлением на публике. Палочку, на которую он опирался при ходьбе, вскоре пришлось сменить на костыли. Врачи начали готовить его к сложной хирургической операции.

Уже без Чернецкого «Разные» отправились в Москву на «Интершанс-90». Этот фестиваль-конкурс на сцене «Горбушки» имел репутацию «ярмарки невест» для заграницы, которая тогда изнывала от моды на экзотический «soviet rock» (perestroyka, glasnost, vodka, balalayka). Западные импрессарио приезжали на «Интершанс», чтобы найти группы, способные успешно откатывать коммерческие туры по Европе, выпускать и продавать там свои пластинки. Парни из Харькова понравились этим «охотникам за головами» уже тем, что не копировали, как многие, модную new wave, так надоевшую иностранцам у себя дома.

— Мы играли русскую музыку, только на электрогитары положили, — говорит Чиж. — И это не был «клюквенный фолк» — славянские корни просто в каждой ноте дышали. Плюс к тому мы запросто ставили три голоса. В то время никто из рокеров так не пел. Редкостью были даже двухголосные коллективы типа «ЧайФа».

Растроганные японцы из фирмы JVC подарили «Разным» дорогие наручные часы (группа решила оставить их Чижу), но никакого контракта не предложили. Таким же соискателем, оставшимся на бобах, была группа «Кошкин дом»[64], которая работала в авангардном стиле «готическая волна». Но по-настоящему харьковчан и питерцев сблизила другая неприятность. Накануне открытия фестиваля, когда закончился саунд-чек, они с удивлением обнаружили, что организаторы «Интершанса» увезли всех музыкантов в загородный пансионат, позабыв их в пустой «Горбушке». Пришлось провести эту ночь в танцклассе, на пыльных спортивных матах.