Самым популярным стилем стало диско — откровенно танцевальная музыка в режиме 140 ударов в минуту. Эти зажигательные карибские ритмы ворвались в СССР вместе с группой Boney M — изо всех окон звучал их главный хит «Sunny», а слова «дискотека», «диск-жокей» и «скачки» (танцы на дискотеке) мгновенно вошли в лексикон городской молодежи[10].

Своеобразным ответом на «вызов Запада» стал альбом композитора Давида Тухманова «По волне моей памяти». Многие дзержинские музыканты, по выражению Чижа, «присели» на эту новаторскую пластинку вполне конкретно: каждая необычная гармония, каждый необычный тембр — всё было старательно «передрано, перелизано и переточено».

Сам Чиж часами просиживал возле проигрывателя с аккордеоном, разбирая тухмановский диск по нотам. Особенно ему нравилась песня «Сердце, мое сердце» на стихи Гёте.

— Я полностью расписал партитуру, вплоть до дудок[11]. Во-первых, мне хотелось проверить, смогу ли я это сделать. Во-вторых, было интересно понять, что ж там именно происходит, почему так звучит, — я уже начинал врубаться в гармонии, изучать аранжировки.

Параллельно с этим Чиж всерьез взялся за гитару. Тем более что в училище было немало виртуозов-гитаристов. Таких, как третьекурсник Женя Емельянов, который на простой «испанке» с нейлоновыми струнами играл в копейку — от первой до последней песни — все партии Джимми Пейджа.

— «Вау» тогда еще не было, поэтому я сказал: «Ни х** себе!» — вспоминает Чиж. — Я стоял и смотрел во все глазища, как это, в принципе, можно делать. До этого я просто чесал медиатором по струнам, а тут смотрю — можно пальцами играть. И играть так, что просто ужас!.. Он же «подсадил» меня на Джоан Баэз, со всеми этими кантри-ходами... А с другой стороны, был Сережа Кормушкин, с его толстыми пальцами, низенького роста, бывший боксер. Он играл совершенно в ином стиле — «ковырял» какие-то непонятные аккорды, джазовые штуки. И моя манера игры на гитаре идет именно от этих людей.

Чиж был уже знаком с нотами и поэтому не тыкался в струны, как слепой котенок. Он выучил гитарную аппликатуру и стал «перекладывать» на гитару любые, даже самые сложные аккордеонные партии. (Его теплые, «с завитушками», гитарные соло — прямое следствие этого метода.)

— Я помню, как Серега начинал, и считаю, что именно в гитаре он добился наилучших результатов и просто ошеломляющего прогресса, — говорит Михаил Климешов, его приятель по училищу. — Подозреваю, что некоторые гитарные школы, которые гуляли по училищу, он «передрал», переплавил, что-то оттуда выцепил. А самое главное, такое количество информации, которую он через себя пропустил, — для этого у многих людей жизни не хватит...

— И весь первый курс меня, как ни странно, совершенно не интересовали барышни, — утверждает Чиж. — Мне было не до них. Нет, у меня был краткосрочный романчик, в месяц длиной. А всё остальное время я жил музыкой.

Впрочем, чтоб не прослыть «ботаником», Чиж записался в секцию тяжелой атлетики. Эксперимент завершился, когда он чуть не вывернул руки: поднимал штангу, не удержал равновесие, и руки повело назад. «Чтоб я тебя больше не видел в спортзале! — рявкнул тренер. — Ты же аккордеонист!» Это была первая, но не последняя попытка Чижа приобщиться к спорту: «У меня уже засвербило, и я пошел играть в баскетбол. Пока мне не сказали: “Ты что, дурак? Хочешь пальцы себе выбить?..”»

В конце первого курса Чижа ожидало новое потрясение. Сначала ему в руки попала книга Алексея Баташева «Советский джаз». Небольшого объема, всего 165 страничек, она вместила всю историю джаза в СССР за пятьдесят лет. Если читать между строк (что было, в общем, нетрудно), то выходило, что именно джазмены были нашим первым андеграундом. Их запрещали, давили, шельмовали («От саксофона до ножа — один шаг!»), они были вынуждены развлекать публику в ресторанах, но всё равно остались верны музыке, которую любили. Было чему завидовать: те, кто не сдался, делали то, что хотели.

Впрочем, Чиж пропускал в «Советском джазе» целые абзацы и страницы. Единственное, что тогда его интересовало, — фрагменты об искусстве импровизации, без которой немыслим сам джаз.

Тем же летом кто-то из ребят-духовиков, чтобы найти денег на опохмелку, пустил с молотка свои виниловые богатства. Так Чижу досталась пластинка, записанная лауреатами московского фестиваля «Джаз-66». Затем к нему в руки попал миньон фирмы «Мелодия» с композициями Александра Цфасмана и Александра Варламова, тех самых корифеев нашего джаза, которые упоминались в монографии Баташева.

— Так я начал играть джазовые импровизации. На ноты, думаю, писать не буду, там сложновато, я по слуху всё подбирал. Всех, кто импровизировал, — будь то Фрумкин на фортепиано, кто-то еще, — я «снимал» на аккордеоне, неумело тыркаясь туда-сюда, отбрасывая ненужные ноты и находя нужные. Мне было интересно само мышление этого человека, его творческая манера. Сложно, но завлекает так, что караул!

Специалисты утверждают, что научить импровизировать невозможно — можно лишь помочь тому, у кого есть к этому природные способности. Так или иначе, но именно джаз научил Чижа мгновенно выражать свои музыкальные идеи. Вдобавок в его арсенале появился такой важный джазовый прием, как свинг[12] — «момент управления временем», который придавал мелодии пружинистость, то сжимая ее, то растягивая.

— Тут была важна ритмическая свобода, — говорит Чиж. — Ты уже знаком с разными ритмическими рисунками и можешь составлять из них самые разные «коктейли».

Кроме того, эти опыты абсолютно раскованной игры, как и выступления с ансамблем брата, помогали Чижу учиться легко и даже с удовольствием: «Мне выходить через 10–15 минут, сдавать что-нибудь, а я мог пойти попить пива, покурить с пацанами, анекдоты потрындеть. Потом объявляют: “Чиграков! Пошел! Ты по списку!” Я говорю: “Легко!” Беру аккордеон и играю. Или выхожу к оркестру и дирижирую. Я никогда не волновался. Мне было в кайф — выйти и сыграть произведение так, как я это вижу».

Вскоре выяснилось, что музыка реально сокращает тернистый путь к запретным радостям секса. Пока ровесники изнуряли себя мастурбацией, Чиж открывал более яркие интимные ощущения.

— Была у меня потрясающей красоты девушка из Горького, звали ее Оля. У Васьки Солдатова с пятого этажа был роман с ее подругой, и они вдвоем как-то приехали к нему в гости. Я всегда сидел в тени, как засадный полк. Сначала Васька пел на гитаре, хохмил, а потом: «Я-то — ладно, а вот Серега... Серега, спой! Вот, помнишь, эту...»

Тогда только что вышла «сорокапятка» Тухманова с песней «Памяти гитариста» на стихи Андрея Вознесенского («Кафе называлось как странная птица “Фламенко”, / Курило кафе и холодную воду глотало, / Была в нем гитара...»). Эта вещь была на редкость сложной не только по гармонии, но и по вокалу, аранжировкам. Тем не менее Чиж «снял» ее тональность в тональность.

— Позже Оля рассказывала кому-то, а я был свидетелем: «Приезжаем с Маринкой к Ваське. Сидит еще какой-то парень. Ну ладно, думаю, пусть сидит. И вдруг он берет гитару, начинает петь, и я понимаю, что пропала!..» Это была, наверное, первая похвала в мой адрес. Я потом ездил к ней в Горький, она училась в 9-м классе, забирал ее из школы. И вот у нее дома я обнаружил пластинку. Смотрю: не по-русски написано — «Erroll Garner[13]. Concert By The Sea». Читаю на обложке состав: фортепиано, контрабас, барабаны. «Так, — говорю, — она же тебе не очень нужна?..» Приезжаю домой, поставил — и п** мне настал!.. Тут я уже не «снимал» — просто слушал. Это очень повлияло на мою манеру игры на фортепиано, равно как и Кит Джарретт. Это люди, у которых импровизация просто из головы идет. А пластинку потом у меня сперли, я очень плакал, переживал...