Передача на ТВ так и не вышла, но практичные телевизионщики вырезали из фонограммы инструментальные куски и стали «подкладывать» их под свои сюжеты. Например, про потери колхозов при уборке картошки.

— Конечно, мы стебались, — говорит Чиж. — Но внутри-то гордость всё равно сидела. Ни фига себе: звучим по телевизору! Небо в алмазах!.. Уже такие радужные перспективы!..

В начале декабря «ГПД» наконец-то удалось найти субсидию на покупку новых инструментов. «Староверов, — вспоминает Светлана Кукина, — пришел в Дзержинский горком комсомола и горько сказал, что “ГПД” нужно выступать на “Интершансе” в Гамбурге, а инструментов нет. В горкоме неожиданно прониклись и посулили ссуду в ошеломляющем размере — 15 тысяч, сроком на год и без процентов. После череды звонков в Питер[52] и выморочных рассуждений, во что все это выльется, счастливым Майку и Быне показали кучу денег, благословили на поездку в Питер и пообещали наличку выслать вслед телеграфом, потому что перед поездом не хватило какой-то подписи на бумагах. На следующий день дзержинским комсомольцам напомнили про землетрясение в Спитаке, и все 15 тысяч отправились в фонд обездоленных».

Парни остались в чужом городе без копейки в кармане. Не помереть с голода и купить обратные билеты удалось только благодаря деньгам, которые Чиж назанимал у своих приятелей-заочников.

— Жили мы все у Андрюхи Великосельского, — рассказывает Чиж. — И нас втроем позвали в гости девчонки: одна была моя сокурсница, вторая ее подруга, они вместе снимали квартиру. Просто посидеть вечером и вина попить...

Именно эта подружка, которая регулярно ездила в фольклорные экспедиции, спела тогда частушку: «Хочу чаю, хочу чаю, чаю кипяченого, / чем женатого любить — так лучше заключенного!»

— Только музыка у нее была совершенно другая, — уточняет Чиж. — Привезла откуда-то из северных сел. А коли на дворе стояла перестройка, я тут же перефразировал: «не мажора я люблю, а политзаключенного». «Мажор» было модное слово, Шевчук его ввел в широкий обиход. Я тут же набросал два четверостишия.

Процесс был продолжен на репетиции учебного оркестра, где Чиж играл на ударных.

— Смотрю партитуру: у меня 64 такта паузы (примерно 5 минут). Вот в этом перерыве между ударами по тарелкам и литаврам я и дописал текст. Мелодия тут же в голову пришла: наши нижегородские частушки, только сыгранные в два раза медленнее. После репетиции говорю: «Ребята, я песню написал!» — сел за фортепиано, спел...

Но былинный сказ о рокере-барабанщике, сосланном КГБ на Колыму, восторга у сокурсников не вызвал: в прогрессивном журнале «Огонек» можно было прочитать «страшилки» и покруче.

— Все фыркнули: «Нет, парень, ты лучше не пой, лучше джаз поиграй, нам приятней будет». Ё-мое, что ж за хрень такая, думаю: «Сенсимилья» — говно, «Хочу чаю» — говно...

Когда Чиж вернулся с сессии, «ГПД» сделала попытку сыграть «Хочу чаю» с ревущими гитарными примочками. Но здоровый народный корень, который сидел в песне, не поддался обработке чужеземным «металлом»: «Минут десять помучились и бросили. Ну нет так нет!»

В Ленинграде, который совсем недавно отметил очередную годовщину революции, Чиж сочинил еще одну песню — «Демонстрация». Это были безжалостно точные зарисовки с натуры:

— Вот это как раз был закос под Сашку Чернецкого, — говорит Чиж. — Я тогда ходил с чужим плеером (они еще были редкостью) и не вынимал кассету с его песнями.

Но, вопреки явной злобности текста, Чиж не был так ожесточен, как это может показаться. Его политические взгляды были предельно просты: если хлеб обмазать говном, он всё равно останется хлебом. Точно так же со страной и народом (под «говном» понимался правящий режим). В конце концов, Родина — это не режим, не власть и не правительство.

Буквально через несколько дней Чиж увидел Чернецкого воочию: ленинградский кинорежиссер Сергей Овчаров пригласил харьковчан для работы в комедии «Оно», снимавшейся по мотивам произведений М. Е. Салтыкова-Щедрина. По ходу сюжета они изображали самодеятельный ансамбль, который, репетируя в заводском ДК, исполняет «Россию».

«Ленфильм» поселил рокеров в общаге на окраине города. Вместе с бэндом приехал Саня Гордеев, который разыскал Чижа, и тот активно подключился к режиму их пьянства. На улицу, где уже вовсю мела поземка, парни выходили только за выпивкой. Из соседней комнаты притащили электрогитару вместе с колонкой, и Чиж играл все, что просили, — от битлов до «Мой адрес — Советский Союз» в дикой панковской манере. Общение с харьковчанами приносило ему массу удовольствия. Их дружба крепла просто и естественно.

— Сейчас музыка стала работой, способом заработка, — говорит Чернецкий. — А тогда она была формой существования: все дела, мысли, споры, интересы крутились вокруг нее. Мы больше ничего не умели по жизни, кроме как играть.

Разгул длился до тех пор, пока компания не пропила киношные гонорары, а вслед за тем и все наличные деньги.

— Нас отправляли в Харьков всем миром — лишь бы отправить! — вспоминает Чернецкий. — Там, в Питере, мы очень подружились с Чижом. Телефона в то время у меня не было, и он периодически звонил Климу: «Как вы там, старики?»

Между тем дела у харьковчан складывались сложно. Еще летом в группе случился раскол: оттуда ушли клавишник, ударник и администратор, чтобы создать собственный арт-роковый бэнд «Тройка. Семерка. Туз» («3.7.Т»). Оставшиеся — Чернецкий, Михайленко и Клименко — взяли нового барабанщика Алексея Сечкина и старое название «Разные люди», которое однажды уже принесло им удачу.

По странному совпадению, дзержинская «ГПД» тоже доживала считаные дни. Юбилейный пятидесятый концерт, который был сыгран 23 декабря 1988 года, стал последним в истории группы.

Серьезные разногласия начались после «Рок-периферии», когда «продленщиков» встречали в родном городе как национальных героев: «В Москве все-таки прогремели! Снимки в газетах, статьи, — рассказывал Чиж. — Тут у нашего гитариста звезда во лбу — хлоп и загорелась. И началось: я не хочу играть с этим барабанщиком, меня не устраивает басист, а я вообще чуть ли не Стив Вай и Гарри Мур в одном лице...»

Требование Быни убрать «нерастущего» Баринова натолкнулось на твердую позицию Чижа: совершенству нет предела, и вместо одного музыканта всегда можно найти другого, гораздо круче. Если встать на этот путь, составы можно менять до бесконечности.

— И еще, — говорит Чиж, — можно вспомнить фильм «Место встречи изменить нельзя»: «Потому я тебя, Шарапов, не выдал, что мы вместе под пули ходили и одной шинелькой укрывались...» Еще вот это — нормальная мужская дружба. Коли мы начали все это вместе, так чего ж теперь?..

Конфликты на личном уровне были усилены творческим кризисом. К концу 1988-го парням надоел не только однообразный «металл», от которого ржавели мозги, но и социальная тематика. Подтрунивая сами над собой, они стали называть свой стиль «метилом» — бесцветной и ядовитой субстанцией.