«Люди шли хлебать чистый рок, — писала об этом концерте горьковская “Ленсмена”. — Пели “за революцию”. Махали тряпками. Братались, стоя на креслах. Пили не только чистую воду. Всё было круто. В карету “скорой помощи” унесли худенького мальчика, потерявшего сознание (не от экстаза, я думаю), организаторы концерта уволокли со сцены девочку в невменяемом состоянии... Для меня же не было самого главного — рок-музыки, хотя слушать Летова и Янку очень интересно, Хрынова и Чигракова — тоже»[59].

Рецензент был, по правде говоря, великодушен: выступление «Пол-ГПД» откровенно провалилось. На первой же песне у Баринова полетела пружина на ножной педали.

— Янка сняла с волос резинку: «Поможет?» Нет, говорю, не поможет. Короче, кое-как отыграли. Причем Майк уже на второй песне перестал попадать по струнам...

Негативные эмоции хотелось утопить в алкоголе. Но выпить не удалось: вечером дзержинцы встретились на одной «хате» с Летовым и Янкой.

— До этого я видел Егора на его питерском квартирнике, — говорит Чиж. — Не скажу, что я зафанател и тут же побежал переписывать пленки. Но я запал на него. Незаметно, но запал. Это шло вразрез тому, что тогда пели. Я впервые столкнулся с настоящим панк-роком. Я потому и не пил: мне было интересно его на трезвую голову послушать.

По силе воздействия песни Летова сравнивали с пощечиной, со «стрессом, который всегда с тобой». Как и Чернецкий, он кричал о том, что болит. Разница была только в методе построения текстов: если Летов был ассоциативен, то Чернецкий — предельно конкретен, он указывал пальцем на то, что его беспокоит. Но в тот вечер Чиж обратил внимание на другое: лидер «Гражданской обороны» оказался шикарным мелодистом.

— Возьми любую песню Егора, поставь, и она сядет на мозги. Не зная текста, ты будешь ходить и напевать[60]. А это верный признак мелодизма. Не знаю, откуда у него это идет, но неслучайно его старший брат — классный саксофонист. А что касается драйва, Егор один выдавал его столько, что с лихвой хватило бы на целую панк-команду.

Гитара всё время ходила по кругу, и Чиж ответил сибирякам своей лирикой. Несмотря на разность стилей, было ощущение, что и хозяева, и гости настроены на одну волну.

— Волна, наверное, была в том, — говорит Чиж, — что все мы писали — может быть, пафосно скажу — от души, от сердца. И было видно, когда Янка пела, что она всё это перестрадала, с кровью через жопу из себя выдрала. И у Егора такая же х**ня. И я «Ассоль» не написал с «хи-хи, ха-ха», как-то тоже всё пережил... И было неважно, что мы конкретно пели. Значение имело только то, что всё это было честно. Мы сидели и раскрывались друг перед другом, рассказывали свою жизнь.

Утром земляки вернулись в Дзержинск: Чижу надо было забрать в Харьков старенький телевизор. «Уже подходим к Серегиному дому, — вспоминает Баринов, — и он говорит: “Ну всё, мужики, это был наш последний концерт”. Тогда Полковник заплакал. Натурально заплакал». Но после провала в Политехе всем уже было понятно, что «Пол-ГПД» больше нет. Группа распалась окончательно.

Наступающий 1990-й был годом Белой Лошади. Встретить его «Разные люди» собрались сугубо мужской компанией, без женщин и гитар. Под бой курантов были подняты стаканы за то, чтобы «оседлать белого коня» (кто-то схохмил, что это означает «залезть на унитаз»).

Планы были действительно грандиозные. Парни верили, что найдут возможность выпустить «Дезертиров любви», что альбом «выстрелит», добавит группе известности, а, значит, вслед за этим начнутся большие концертные туры.

— К тому же мы видели, что Чиж хорошо вписался, — говорит Чернецкий, — и со мной, без меня — группа может существовать.

Еще накануне Нового года Чиграковы перебрались в 2-комнатную квартиру Вадима Гарбуза, активиста харьковского рок-клуба. Сам он переехал к молодой жене, и жилье временно пустовало (это был 602-й микрорайон, рабочая окраина Харькова).

Одну из комнат занимал одноклассник хозяина — Саша Кубышкин по прозвищу Куб. Персонаж из рок-тусовки, он скрывался там из-за трений с родителями. Случалось, что целыми неделями у него в гостях «зависал» Сергей Кочерга (он же Коча), который имел схожие проблемы: когда жена в очередной раз выгоняла его из дому, он пережидал опалу у приятеля.

По формальным признакам (сын «красного директора») Коча принадлежал к местной золотой молодежи. Но внешне он выглядел, скорее, как интеллигент-босяк и сознательно работал жестянщиком. Когда сановный отец одним из первых в Харькове сумел «достать» видеомагнитофон, Коча наотрез отказался его смотреть, чтобы не «обуржуазиться». Это уже была, выражаясь языком самиздата, не игра в контркультуру на досуге, а отпетость всерьез и бесповоротно.

За стойкое неприятие «мажорства» Кочу прозвали в тусовке «боссом андеграунда». Другой титул — «певец психоделии» — он заслужил, сочинив в дуэте с Дмитрием Смирновым три десятка песен, которые с восторгом встречали на квартирниках и рокерских концертах. После того, как Смирнов собрал свою группу «Сутки-трое», Коча продолжал потихоньку творить «в стол».

Его спонтанный творческий союз с Кубом получил название «Тихий Уголок» — по аналогии с альбомом Питера Хэммила «Silent Corner and Empty Wall» (1973)[61]. Более неудачной метафоры было трудно придумать: пресловутый «уголок» так и не стал Оазисом Покоя, зато окончательно приобрел у соседей репутацию «нехорошей квартиры».

Эта недобрая слава началась с визитов Рауткина & Co. (Олег Рауткин, лидер архангельской рок-группы «Облачный край», переехал с родителями в Харьков, поступил в физкультурный институт и сразу же влился в местную рок-общину.) Следствием загулов в пустой квартире стал ее жутковатый вид. Входная дверь, к примеру, держалась на честном слове: если гости забывали ключ, то смело «открывали» ее ударом ноги. В конце концов Гарбузу надоели жалобы соседей и визиты милиции, и Рауткина попросили забыть туда дорогу.

(Когда Чиж пел в «Буги-Харьков»: «Я живу на квартире, “спаленной” рауткинским “Краем”», речь шла вовсе не о пожарище: «спалить хату» означало «засветить» ее перед ментами.)

Традиции рауткинского беспредела продолжили Куб с Колей. Не обращая внимания на время суток, они непрерывно сочиняли в своей комнате песни и тут же исполняли их на гитаре и «казу» (усовершенствованной расческе). Разгул достигал апогея, когда навестить приятелей заходили братья-рокеры. Ольга долго терпела эти шумные посиделки, но потом начала жестко «строить» их участников, опасаясь, что соседи вызовут милицию, а у Чиграковых не было даже прописки.

— Ольга в сердцах бросала: «Нигилист хренов!» — вспоминает Чиж. — А я отвечал: «Зато стихи хорошие!» Она (со вздохом): «Да, тут возразить нечего...»

Вопреки Ницше, утверждавшему, что «нигилист идеализирует безобразное», Коча писал грустные, но очень светлые тексты. Этот неуправляемый интеллектуал был одним из немногих людей, чье влияние на свое творчество Чиж публично признал. В 1993-м он скажет про Кочу в интервью рок-газете «Иванов»: «Его творчество мне очень нравится. Это просто труба. Я даже чувствую, что он как-то на меня влияет. Стихи, подача, имидж — очень сильно, по-моему».

Однако их отношения начались с того, что полит-роковский злобень Чижа был встречен «Тихим уголком» весьма прохладно.