“Мэри только улыбалась в ответ и продолжала терроризировать меня своими иррациональными и бессмысленными вопросами. Наконец, я не выдержал и сорвался. Я медленно поднялся с кресла и, чеканя каждое слово, объявил девушке, что не вижу смысла в продолжении терапии. Я попросил ее проследовать за мной в приемную и предложил перенаправить ее к любому другому психотерапевту по ее выбору. Она ничего не сказала, оторопело глядя на меня глазами, полными слез. Мне показалось, что на секунду у нее во взгляде мелькнуло запоздалое осознание того, что она перегнула палку”, — вспоминал Хойт.

“То есть вы больше не хотите со мной работать?” — выдавила из себя Мэри. “Боюсь, я ничем не могу вам помочь, — беспощадно отрезал Майкл. — Думаю, вам следует записаться на прием к другому специалисту”.

Ни к какому специалисту Мэри не записалась. Она пообещала подумать о перенаправлении и ушла. Как только за ней захлопнулась дверь, Майкл бросился к телефону и, дрожа от ярости, набрал номер ее психиатра. “Я был готов придушить его своими руками за то, что он подложил мне такую свинью. Насколько мне известно, он сам перезвонил своей клиентке и в дальнейшем работал с нею лично”, — напоследок добавил Хойт.

Несмотря на то что подобные конфронтации иногда имеют терапевтический эффект для клиентов, а временами могут приводить к самым настоящим прорывам в, казалось бы, безнадежных ситуациях, Майкл Хойт заверил нас, что это был не тот случай. “Возможно, моя досада и злость на время выбили ее из привычного тревожного состояния и заставили переключить внимание, но вряд ли это принесло ей пользу. Увы, мне так и не удалось ей помочь. Это не был какой-то хитрый терапевтический прием, я просто сорвался и потерял терпение”, — признался наш собеседник.

Предвосхищая следующий вопрос, Хойт стал размышлять о том, почему именно эта роковая встреча настолько ему запомнилась. “Сессия вышла просто ужасной. Если бы мне нужно было выделить во всем этом кошмаре два наиболее неприятных аспекта, пожалуй, это была бы моя досада и потеря контроля над ситуацией, а с другой стороны — тот факт, что клиентка покинула мой кабинет расстроенной с четким ощущением того, что ее отвергли и бросили. Ни о каком терапевтическом эффекте говорить здесь не приходится”, — резюмировал он. Когда мы поинтересовались у Майкла, какие уроки он вынес из этого горького опыта, наш собеседник признался, что ему до сих пор довольно сложно об этом говорить.

“Мои клиенты далеко не всегда остаются мной довольны, но чтобы так откровенно «запороть» случай… Должен признать, такое у меня бывает нечасто. Сейчас, когда я представляю эту девушку в кресле напротив — ее встревоженный голос, нервозное поведение, — у меня внутри нарастает напряжение и закрадывается иррациональная мысль о том, что я в ловушке, мне нужно бежать. С моей стороны это было крайне непрофессиональное поведение. Мне до сих пор ужасно неловко вспоминать, до чего же грубо и жестоко я с ней обошелся”.

Наш собеседник честно признался, что ему было непросто решиться на интервью. Вдруг после его откровений читатели поставят под сомнение его профессиональную квалификацию и решат, что терапевтические катастрофы — характерное явление в его практике? Мы не стали спорить, что говорить о провальных случаях в своей карьере — то еще удовольствие, однако поспешили заверить Хойта, что лично имели честь наблюдать его последовательно грамотную и эффективную работу во время клинических демонстраций (вживую на конференциях и заочно на обучающих видеороликах). Чтобы подсластить горькую пилюлю, мы заверили Майкла, что его отчаянная смелость рассуждать о столь запретной теме не только не испортит его образ в глазах окружающих, но будет принята коллегами на ура. По крайней мере, нам самим хотелось бы в это верить.

“Итак, — продолжил Майкл Хойт, — какие же уроки я вынес? Во-первых, я понял, что так и не сумел выстроить с этой девушкой прочный альянс и составить четкий терапевтический контракт. Мы сидели в одном помещении друг напротив друга, однако во время наших встреч у меня ни разу не возникло ощущения, что мы действительно работаем вместе. Огромной ошибкой было так остро принимать ее поведение на свой счет, вместо того чтобы попытаться интерпретировать этот процесс как еще один компонент проблемы. Помнится, один мой супервизор сказал: «Наша работа была бы намного проще, если бы клиенты не были такими невротиками». Пожалуй, эта ситуация разрушила мою иллюзию о том, что все без исключения люди, переступающие порог моего кабинета, будут настроены конструктивно, а терапия всякий раз будет идти как по маслу”.

“А еще наша работа была бы намного проще, если бы такими невротиками не были бы мы сами! — не сдержался и добавил Джон Карлсон.

“Именно к этому я и веду, — отозвался Майкл. — Со временем я осознал одну простую вещь. Если я окончательно решил никогда больше не работать с этой девушкой, у меня в распоряжении была уйма других куда более элегантных способов попрощаться с ней и завершить терапию. Для этого не нужно было унижать и обижать клиентку, чуть ли не выгоняя ее из кабинета. Фактически я сделал все для того, чтобы вызвать у нее стойкое отвращение к психотерапии и отбить любое желание обращаться к другому специалисту.

Какие же выводы можно сделать из этой ситуации? Их несколько. Во-первых, я четко усвоил, что если клиент откровенно действует мне на нервы и наша работа при этом не идет ему на пользу, мне нужно остановиться и «перегруппироваться». Возможно, посоветоваться с коллегой. Возможно, попробовать что-то новое. Кстати, я заметил одну любопытную тенденцию: если человек своим поведением доводит меня до белого каления или вызывает необъяснимое отторжение на личном уровне, я могу сколько угодно стараться, тем не менее толку из такой терапии не выйдет. Знаете, бывают такие случаи, когда видишь имя клиента в расписании, и хочется мысленно выругаться, а внутри возникает липкое чувство ужаса. Для меня это верный признак того, что нужно что-то делать, причем чем быстрее, тем лучше. Такие эмоции часто бывают взаимными, и если я чувствую себя во время сессии не в своей тарелке, велика вероятность того, что клиент в моем присутствии испытывает то же самое. Человек понимает, что я не рад его видеть, и это автоматически ставит крест на дальнейшей работе.

Во-вторых, я сделал вывод, что мне в принципе не следовало браться за случай Мэри без предварительной подготовки. Каждому терапевту важно знать свои триггеры. Оглядываясь назад, я пониманию, что в силу моего склада личности и некоторых особенностей биографии мне в каком-то смысле противопоказано работать с тревожными и несамостоятельными девушками. Я не имею в виду, что это какая-то особенно каверзная категория клиентов, с которой вообще не следует иметь дела. Напротив, я допускаю, что некоторые мои коллеги могут питать к таким людям особый интерес и с удовольствием браться за работу с ними. Я хочу сказать, что специалистам нужно внимательно прислушиваться к себе и не позволять собственным проблемам личного характера активизироваться в неподходящий момент и препятствовать терапевтическому процессу.

Развивая эту мысль дальше, хочу добавить, что, анализируя паттерны своих профессиональных неудач и тупиковых ситуаций, терапевт должен обращать внимание на собственную роль. Многие из нас охотно используют в своем лексиконе термин сопротивление применительно к клиентам. На мой взгляд, это в корне неправильная тенденция. Чтобы действительно разобраться в причинах терапевтической катастрофы, необходимо в первую очередь смотреть на слова и действия психотерапевта, потом — на динамику межличностных отношений и только потом — на поведение клиента. За каждой катастрофой всегда стоит сложное переплетение различных обстоятельств и факторов, и нет ничего проще, чем свалить всю вину на клиента, но мне кажется, это не выход. Винить клиента в провале психотерапии — это все равно что злобно ругать мяч и разбрасывать по полю клюшки после проигранного гольф-матча”, — подытожил наш собеседник.