Миллер стоически держался, сколько мог, но в какой-то момент понял, что так больше продолжаться не может, пришло время умывать руки. Смирившись с тем, что он больше ничего не в силах сделать для клиентки, Скотт сдался и предложил ей прекратить терапию. Он пытался максимально тактично объяснить девушке, что два года — это слишком много, и смена психотерапевта необходима в ее же лучших интересах, но, к сожалению, его красноречие оказалось тщетным. Клиентка восприняла эти слова как личное оскорбление, завуалированное желание ее бросить и предательство того безграничного доверия, которое она питала к нашему собеседнику. В ее восприятии это был очередной болезненный удар в спину.

В восприятии же Миллера это было не что иное, как признание собственного поражения. Будучи беспощадно честным с собой, Скотт сокрушенно смирился с тем, что этот случай оказался ему не по зубам. Мы одновременно закивали, не столько в знак согласия, сколько в знак соболезнования. Перед нашими глазами чередой проносились воспоминания о собственных клиентах, устроивших настоящую проверку на прочность нашей профессиональной квалификации, которую нам, увы, не суждено было пройти. Впрочем, разве не в этом заключается едва ли не самая поразительная отличительная особенность нашей работы? Как бы долго мы ею ни занимались, мы так никогда и не научимся делать ее правильно. Нам всегда будет куда расти и чему учиться.

Тем временем Скотт Миллер продолжил свой рассказ. “В тот день она пулей вылетела из моего кабинета, на прощание хлопнув дверью. Чем больше я старался объяснить ей, что на самом деле я имел в виду, тем больше она воспринимала мои слова как критику в свой адрес и вероломное предательство. В конце концов я позвонил ей и пригласил прийти ко мне в последний раз, чтобы прояснить ситуацию, разойтись полюбовно и закончить наше знакомство на дружеской ноте. Она заявила, что хочет продолжать терапию. Я попытался убедить ее в том, что это бессмысленно, я не вижу резона тянуть время, повторяя действия, которые заведомо ей не помогают”, — вспоминал наш собеседник.

В итоге девушка все же согласилась прийти на прощальную сессию и расставить все точки над “i”. Она заверила Скотта, что все поняла и готова поговорить с ним спокойно и взвешенно, только ее слова, мягко говоря, расходились с делом. Как оказалось, с момента их последней размолвки клиентка окончательно пустилась во все тяжкие и стала все чаще прибегать к откровенно саморазрушительному поведению. Она снова начала принимать наркотики, а вечерами ходила по барам, знакомясь на одну ночь со случайными мужчинами.

“Я не выдержал и прямо сказал ей, что мне невыносимо больно слышать такие новости. Мне предстояла задача не из легких: нужно было залатать брешь в нашем терапевтическом альянсе и в то же время доходчиво объяснить ей, что я действительно не вижу смысла в дальнейшей работе, поскольку было бы исключительно наивно надеяться на то, что одни и те же проверено неэффективные приемы чудом дадут иной результат”, — продолжал Миллер.

“Пожалуй, если углубиться в детали и рассмотреть эту ситуацию под микроскопом, станет очевидно, что, ввиду ее предыдущего жизненного опыта, подобная реакция была закономерной. Сначала ее отталкивали и не принимали родители, потом она подверглась насилию в отношениях. Стоит ли удивляться, что тема предательства стояла для бедной девушки настолько болезненно и остро? С другой стороны, пожалуй, это очередная отговорка, которая никак не оправдывает всю ту кашу, которую мы с ней в итоге умудрились заварить. Возможно, если бы я сразу понял, что не справляюсь, и предложил ей закончить терапию намного раньше, всего этого можно было бы избежать, и она правильно истолковала бы мои слова и действия как признак искреннего беспокойства о ней, а не как вероломную попытку бросить ее на произвол судьбы”, — размышлял Скотт.

Мы задумались о том, как в самом начале нашего интервью Скотт Миллер говорил о терзавших его посттравматических воспоминаниях: стоило нашему собеседнику увидеть или услышать что-то, что напоминало ему об этой злополучной клиентке, как его захлестывали сожаления о случившемся. Не сдержав свое любопытство, мы поинтересовались у Скотта, почему именно этот случай оставил в его душе настолько глубокий след.

“Если совсем на чистоту, во всей этой ситуации мне до сих пор больше всего не дают покоя две вещи. Во-первых, я терпеть не могу «неуспехи». Ненавижу, когда люди уходят от меня разочарованными. Возможно, это как-то связано с моими проблемами личного характера, которые в свое время и побудили меня выбрать карьеру психотерапевта”, — признался Миллер.

Такие слова не могли оставить нас равнодушными. В конце концов, кто, как не Джеффри Коттлер, посвятил большую часть своей карьеры исследованию личных мотивов, которые приводят людей в нашу непростую профессию. Из-под его пера вышло немало книг, на страницах которых он пытался разобраться в том, как комплекс неполноценности, страх неудачи, нерешенные вопросы, потребность в одобрении, отчаянная жажда близости и поиски личностного смысла побуждают юношей и девушек выбирать тернистый путь психотерапевта. Кто-то может называть этот занимательный побочный эффект даром, а кто-то — проклятием, тем не менее факт остается фактом: рано или поздно каждому из нас неизбежно попадаются клиенты, которые цепляют нас за живое и заставляют посмотреть в глаза своим непроработанным проблемам.

Мы заинтригованно попросили Скотта — если это, конечно, не секрет — рассказать нам о том, какую роль в истории этой терапевтической катастрофы сыграли его личные мотивы. “Я рос средним ребенком в семье, и, возможно, именно поэтому у меня с детства появилась нездоровая тяга угождать окружающим. Я не мог похвастаться ни солидным статусом первенца, на которого возлагались все семейные надежды, ни удобной ролью «младшенького», избалованного безграничной любовью и заботой взрослых. Вместо этого я застрял где-то посередине: ничем не примечательный мальчик, которому нужно было лезть из кожи вон, чтобы привлечь к себе внимание. Я рано пришел к тому, что выделиться на фоне других детей можно было, только проявляя чудеса остроумия, смышлености, услужливости и участия, и мне до сих пор не по себе, если в силу тех или иных обстоятельств мне не удается играть привычную роль и быть хорошим для всех. Можете представить, что я испытал, когда эта раздосадованная девушка принялась названивать мне, чтобы рассказать, какой я мерзавец и что она будет на меня «жаловаться». Это было невыносимо”, — сокрушался наш собеседник.

Скотта Миллера не покидало отвратительное ощущение того, что он подвел и себя, и свою клиентку. “Эта ситуация и без того повергала меня в панический ужас. А потом случилось еще кое-что, чего я совершенно не ожидал. В самый разгар наших разборок выяснилось, что клиентка обратилась к одному моему коллеге, широко известному в узких кругах психотерапевту, который охотно ухватился за эту историю. Клиентка торжественно объявила мне, что летит в другой город на встречу с этим специалистом, который мало того, что успел заочно объяснить ей, что я все это время делал не так, так еще и соизволил предложить мне свои услуги в качестве супервизора”.

Дрожащим от злости и возмущения голосом Скотт пояснил, что впервые обратился за супервизией по этому случаю еще около года назад. Ему до сих пор было непросто смириться с тем, как некрасиво обернулась ситуация, да еще и в тот момент, когда и он, и его клиентка чувствовали себя как никогда уязвимыми. “Со стороны моего коллеги — к работе которого я, кстати говоря, в прошлом питал немало уважения — это была вопиющая бестактность и полное пренебрежение запутанной природой наших и без того сложных терапевтических отношений с этой девушкой. Пожалуй, едва ли не самым неприятным было то, что в силу обязательств о конфиденциальности мне нельзя напрямую поговорить с ним, чтобы объясниться и расставить все точки над “i”. Я не мог просто позвонить ему и сказать: «Подожди, дай я расскажу тебе свою точку зрения. Пусть у тебя будет полная картина происходящего». По закону у меня не было на это права”, — негодовал наш собеседник.