Мы замерли в ожидании, пытаясь понять, в чем подвох, ведь опыт подсказывал нам, что первое впечатление слишком часто оказывается обманчивым. Пожалуй, именно в этом и заключается едва ли не главный бич профессии терапевта. Что может быть хуже, чем быть на 100 % уверенным в том, что делаешь все правильно, а потом внезапно выяснить, что с самого начала ошибался и твои усилия потрачены впустую?

Подвоха долго ждать не пришлось. В самый разгар работы мальчик, который, казалось, демонстрировал невероятный прогресс, вдруг заявил, что больше не хочет ходить к психологу. “Честно говоря, я была в шоке, ведь в моем представлении это был хрестоматийный пример успешной терапии. Я набралась смелости и спросила у мальчика, почему он больше не хочет меня видеть”, — продолжала Вайолет.

“Мне не нравится то, что я чувствую”, — неохотно ответил парень.

“Что ты имеешь в виду?” — озадаченно переспросила Оклендер.

“Ну, я начал чувствовать всякое-разное. Мне это не нравится. Я больше не хочу чувствовать”, — все также загадочно пояснил клиент.

“Можешь привести пример?” — Вайолет окончательно запуталась и была решительно настроена его расколоть.

“Ну, — неуверенно начал мальчик, — к примеру, на днях учитель отругал меня за какую-то мелочь, а я взял и расплакался на глазах у всего класса”.

“Продолжай” — ободряющим голосом сказала Оклендер.

“А в другой раз парень, с которым я хотел подружиться, сказал мне что-то, что меня разозлило, и я накричал на него. Мне это не нравится. Мне все это не нужно. Я хочу, чтобы все было как раньше. Хочу ничего не чувствовать”, — наконец выпалил мальчик.

Вайолет попыталась объяснить клиенту, что так иногда бывает в процессе психотерапии, когда человек учится выражать свои эмоции. Да, это неприятно, но, если немножко потерпеть и переждать этот болезненный период, потом будет намного лучше. Она рассказала ему о том, как подавленные эмоции сказываются на физическом самочувствии, заверила, что боли в животе, язва и прочие проблемы со здоровьем — результат вредной привычки держать все в себе. Увы, невзирая на ее аргументы и уговоры, мальчик был решительно настроен все бросить.

“Я позвонила его отцу, — грустно вспоминала Оклендер. — Он был озадачен не меньше меня и не мог взять в толк, что случилось. Он признался, что так и не смог убедить сына вернуться на терапию. Мальчик отказывался объяснять почему, а я просто не решилась поделиться с отцом его последним признанием. Честно говоря, эта ситуация до сих пор не дает мне покоя”.

Тщательно обдумав произошедшее, Вайолет Оклендер пришла к выводу, что ее главной ошибкой был неправильно подобранный темп психотерапии. “Я так хотела поскорее добиться результата, что слишком поспешила и откровенно напортачила с ритмом нашей работы. Мне казалось, что я веду себя очень мягко и ненавязчиво, а на самом деле давила на клиента. Я наседала на него все больше и больше, вытащила наружу его подавленные эмоции, когда он был к этому еще не готов. У него стало возникать ощущение, что он теряет контроль над собой, а я не сделала ничего для того, чтобы помочь ему вернуть чувство контроля. Я много думала об этой ситуации и извлекла из нее ценные уроки. Я научилась не бежать впереди паровоза и с предельной осторожностью подбирать темп терапии, особенно в работе с детьми с похожим прошлым”, — сокрушалась она.

Если отбросить в сторону чрезмерное рвение и ошибку в выборе ритма, больше всего в этой истории Вайолет Оклендер беспокоило то, что она так и не узнала, что стало с мальчиком дальше. Она по-прежнему часто думает о нем и гадает, как сложилась его судьба. Она пытается представить, кем он вырос и как живет сегодня. К сожалению, ни клиент, ни его отец так никогда ей больше не звонили. Вайолет не остается другого выбора, кроме как смириться и жить с неопределенностью.

“Я утешаю себя мыслью о том, что, возможно, шесть недель наших занятий все равно пригодились ему в будущем, однако, честно говоря, сама в это до конца не верю”, — резюмировала она.

Поскольку описанный выше случай не был тайной за семью печатями и Вайолет Оклендер время от времени приводила его в качестве примера скверной психотерапии на своих семинарах и лекциях, мы решили копнуть глубже. После шутки о том, что это будет наша маленькая месть за ее попытки слишком быстро “расколоть” и “дожать” клиента из первой истории, мы попросили Вайолет поведать нам о другом, менее известном примере терапевтической катастрофы.

“Не знаю, насколько этот случай вписывается в понятие терапевтической катастрофы, но это была непоправимая трагедия, — с грустью в голосе начала она. — Мне выпало поработать с еще одним мальчиком, на этот раз младше, около 13 лет. У него были большие проблемы со школьной успеваемостью. Он часто прогуливал уроки, иногда сбегал из дома. Ко мне на прием его привела мать. Она очень злилась на сына.

Поначалу мне удалось установить с мальчиком неплохой контакт. Я спросила, где он был и чем занимался, когда убегал от матери, и он признался, что каждый раз направлялся в гавань к рыбакам. Он помогал им ловить рыбу, а они за это иногда катали его на лодке. Ему очень нравилось рыбачить. Это был до предела замкнутый ребенок, но, когда речь заходила о рыбалке, его лицо озарялось, а глаза загорались энтузиазмом”, — продолжала она.

Оклендер быстро поняла, что у мальчика были явные проблемы с эмоциональной экспрессией, и не было особого смысла применять в работе с ним проективные методики, так что большую часть времени они проводили за разговорами о его интересах и увлечениях. Конечно же, главной темой таких бесед всегда была рыбалка. Парнишка, кажется, неплохо разбирался в этом занятии и охотно делился своими познаниями с Вайолет.

Спустя буквально несколько сессий в офис к Оклендер наведалась мама мальчика, чтобы расспросить ее о том, как обстоят дела.

“Что ж, я бы рекомендовала вам написать записку классному руководителю и попросить, чтобы вашего сына пару раз в неделю отпускали с занятий”, — сказала Вайолет матери. Она считала, что мальчику не помешают несколько лишних выходных для рыбалки, которая, кажется, весьма благотворно сказывалась на его морально-психологическом состоянии. К тому же, если ему разрешат время от времени ходить к рыбакам в гавань “на законных основаниях”, у него будет меньше потребности прогуливать занятия в другие дни.

Мама мальчика восприняла эту идею без особого энтузиазма. Она пыталась возразить, но Оклендер сообщила ей, что у ее сына к тому же наблюдается ряд выраженных нарушений обучаемости, из-за которых ему с большим трудом дается школьная программа, и порекомендовала подумать о том, чтобы перевести его в другую школу для детей с особыми образовательными потребностями. “Мать отрезала, что это категорически невозможно, потому что ее ребенок не недоразвитый, — печально вспоминала Вайолет. — Она настолько разозлилась на меня за этот совет, что решила немедленно прекратить терапию”. Вайолет Оклендер сделала долгую паузу, словно собираясь с духом перед тем, что последовало дальше.

“Примерно месяц спустя мать снова мне позвонила”, — медленно сказала Вайолет. Ее голос дрожал от все еще переполнявших ее эмоций. “Она сказала, что ее сын повесился. Она заливалась слезами и проклинала себя за то, что тогда меня не послушалась”, — наконец, выпалила она.

“С тех пор я никак не могу выбросить из головы мысль о том, что мне нужно было сказать или сделать по-другому, чтобы убедить эту женщину в своей правоте. Я не знаю, насколько мой совет действительно помог бы предотвратить непоправимое, тем не менее постоянно спрашиваю себя: что же я упустила?”

Вайолет Оклендер отчасти повезло в том, что мама мальчика не пыталась свалить на нее вину за произошедшую трагедию, тем не менее она все равно чувствовала себя так, словно в работе с ним допустила непоправимую ошибку, однако сама не могла взять в толк, в чем заключалась ошибка. У нее не было сомнений, что она хорошо понимала ребенка, верно интерпретировала его симптомы и успешно выстроила с ним доверительные отношения.