— Кольцо, — ответил он тихо. — Из белого золота, сплав платины, серебра и золота. С прекрасным топазом и бриллиантами. Нравится?

Кольцо было чудесное.

Тонкое, невесомое. Очень нежное.

Центральный камень сиял небесной голубизной, ограненный строгим багетом-прямоугольником.

По обеим сторонам от него по ободку кольца россыпью сверкали мелкие бриллианты.

— Мне показалось, — тихо сказал Орландо, — что оно подойдет тебе именно своей чистотой.

Он надел мне его на палец, и оно пришлось точно в пору.

— Но как ты с размером угадал, — заикнулась я.

Орландо пожал плечами.

— Я сказал ювелиру, что твои пальчики тоньше моего мизинца, розовые и нежные, — ответил он. — И он угадал…

Орландо вдруг пылко прижал меня к себе, и я поняла, где пройдет наша сегодняшняя ночь.

Над кустами сирени желтым теплым светом горело окошко.

— Пойдем? — тихо спросил он.

— Пойдем, — ответила я.

— Ты пахнешь солнцем.

Ладони Орландо скользили по моей спине, по моим плечам, бережно освобождая меня от одежды.

От моего серого крестьянского платья и от белой простой блузы.

От передника, об который я целый день вытирала мокрые руки.

Я краснела, глядя, как моя одежда падает на пол, к моим ногам.

А Орландо прижимался губами к моим волосам, обнимал мое обнаженное тело и шептал:

— Ты пахнешь солнцем!

В крохотной комнатке, казалось, стояла только кровать.

Огромная, высокая, как стог, накрытая белыми облаками постельного белья.

Чистого, тонкого и шуршащего.

Мы утонули в нем, страстно целуясь, и я снова вспыхнула горячим румянцем, когда увидела, что Орландо не раздет. А я — беззащитна и открыта перед ним.

И эта беззащитность возбуждала сильнее, чем откровенные объятия и поцелуи.

— У тебя шелковая кожа…

Орландо гладил меня, касаясь тонко, самыми кончикам пальцев. И я млела от его бережных касаний, от дорожек тепла, разбегающихся по моей груди вслед за прикосновениями его пальцев, вслед за мягкими поцелуями его губ.

Он был смел со мной, но не груб. Его движения были порывистыми, но он укрощал свою страсть, и приникал ко мне бережно и ласково.

У меня не было мужчин. Никогда. Ни в этой жизни, ни в той, что я покинула.

И я волновалась, наверное, за двоих, когда Орландо все же разделся и опустился на меня.

Кожа к горячей коже.

Пальцы — к горячим пальцам.

Наше дыханье смешивалось в жадных и страстных поцелуях, от которых у меня шла кругом голова и горели огнем губы.

От возбуждения я прихватывала ноготками плечи Орландо, и когда все случилось, он стер мой слабый вскрик очередным жадным и долгим поцелуем.

Вся.

Я вся принадлежала ему. Только ему.

Он наполнял собой все мое существо. Я жила им и дышала. Он был моей негой и моей болью.

Моей страстью и моей нежностью.

Моим стыдом и моим бесстыдством.

Ощущая его в себе, я хотела кричать от изумления и потрясения. Но он укрощал меня.

Моя разгоряченная кожа стала скользкой, как новый атлас.

Тяжелое, глубокое томление зажглось где-то в глубине моего тела. Я никак не могла с ним справиться. Я льнула к Орландо, постанывая и вымаливая у него освобождения от этого волнующего, неведомого мне доселе чувства.

А оно разгоралось все сильнее, жгло меня, пронзая острыми огненными иглами удовольствия.

Я уже не скрывала стонов, мечась под Орландо, ласкающим все мое тело.

Кажется, я молила его о чем-то.

Не помню.

Но когда тяжелая истома вдруг полыхнула во мне нестерпимой острой страстью, я даже кричать не смогла, забившись в наслаждении.

Мы двигались теперь неторопливо и плавно, как дельфины в теплых тропических морях.

Мы льнули друг к другу, принося последние ноты блаженства, и я смотрела невидящим изумленным взглядом в никуда.

Это все произошло со мной?!

Это правда случилось?!

Орландо целовал и целовал меня.

Не выпуская из объятий, не желая покидать мое тело.

Он был ненасытен и жаден. Казалось, он мог бы терзать меня до утра, целуя мое дрожащее от криков горло.

Но он пощадил меня. Иначе, наверное, душа вылетела бы вон из моей груди.

— О, что это? — твердила я. — Что это?

— Это любовь, глупенькая, — рассмеялся Орландо.

— И так всегда будет? — промямлила я.

— Надеюсь, что так, — ответил Орландо, укрывая меня одеялом и крепко обхватывая рукой. — Эстелла…

Он вдруг замолчал, и мне сделалось тревожно-тревожно на душе.

— Что? — шепнула я.

— Давай не затягивать твой ремонт и прочие огородные радости, — сказал он. — Может… ты просто купишь приличный дом в городе? И все?

— Нет, Орландо, — твердо ответила я. — Кое-что я должна сделать сама.

***

Поутру возвращение мое домой было фееричным.

Я издали еще услыхала жалобные вопли Петровича, и едва ли не бегом помчалась к ферме.

Розы Анники меня узнали и пропустили беспрепятственно домой. А там!

Посреди двора лежал несчастный растрепанный Петрович в распахнутом халате.

Он лежал на животе и тяжко дышал, время от времени издавая душераздирающие крики.

— Сейчас же! — верещал он, багровея, насколько это возможно. — Сию минуту! Иди! И купи! Зеленки!

Анника, совершенно убитая горем, только руками всплескивала.

Откуда ей было знать, что такое зеленка.

— Петрович, — умоляла она. — Ну, какая зеленка? Зачем?!

В ответ на это Петрович начинал дико дрыгать лапами и визжать какие-то отборные ругательства. Которые Анника тоже не понимала ввиду их лютой экзотичности.

— Куриная… мать! — орал несчастный Петрович. — Да у меня… душа в лоскуты! Мне надо это… продезинфицировать!

И он снова истерично дрыгал лапами. Словно пытался юзом уползти со двора.

— Что сделать?! — Анника от непонятных слов впадала в тихое отчаяние.

— Помазать! Зеленкой! Чтоб скорее заросло! — орал Петрович.

— Что здесь происходит? — спросила я, подоспев к самому драматичному месту в этом спектакле.

— Петрович умирает! — в отчаянии прорыдала Анника, сцепив руки у груди.

— Что?! Отчего!? — всполошилась я.

— Он испугался за тебя, — прорыдала в ответ Анника. — Когда ты не пришла домой!

— Но я была с Орландо! Что со мной могло приключиться, глупенький? — у меня от жалости в Петровичу сжалось сердце. Глупенькая курица, что ж он так убивается… — Ну, все прошло, все позади! Вставай, Петрович.

— Да не могу я встать! — яростно визжал Петрович, с остервенением дрыгая лапами.

— Почему? — удивилась я. Паралич его, что ли, разбил? А зеленка тогда зачем?

— Он снес яйцо, — замогильным голосом произнесла Анника. — Снова.

— И что же? — осторожно спросила я.

Вместо ответа Анника покопалась в кармане фартучка и вынула свежеснесенное яйцо.

Я так и остолбенела.

— Петрович… Оно что, алмазное?!

— Мне почем знать! — проверещал Петрович. — Зеленку-у-у-у!

Яйцо было великолепным. Прозрачное, искристое, чуть больше обычного яйца, и здорово похожее на вытянутый диско-шар. Все в гладких гранях.

— Какая странная огранка, — вырвалось у меня.

— Как умел, так и гранил! — злобно огрызнулся Петрович. — Можешь выкинуть в навозную кучу, если не нравится!

— Да что ты, Петрович! — у меня дух занялся. — Очень нравится, конечно!

В свете последних разговоров про приданое это яйцо было очень и очень кстати.

В голове пронеслась шальная мысль, что за этот бесценный алмаз можно, пожалуй, выкупить все фермы Ферро… Да и я уже не такая уж нищая невеста, получается!

— Ну?! — свирепо рычал Петрович. — Я получу свою зеленку?! Теперь-то я, надеюсь, заслужил пару капель лекарства за свое истраченное здоровье?!

— Зеленку? — до меня дошло, зачем он ее просит. — Ты с ума сошел, Петрович? Только курицы с зеленым задом нам не хватало!

— Все в лоскуты! — трагичным, задушенным голосом прошептал Петрович. — Все нутро кровоточит!