Как я его-то покинула?

Вот это остается загадкой.

Последнее, что я помню — это тоска, невероятная, животная тоска, от которой сердце зашлось. Как представила, что снова читать учебник, который я уже наизусть знаю, так и просто отключилась.

Умерла? Похоже на то.

Довел-таки меня этот гад. Сердце не вынесло.

Ему тоже нравилось меня мучить.

Как новоиспеченному женишку — хозяйку этого тела, в которое я попала.

— Убил? — меж тем вскричала мамаша. — Что за глупость! Ах, оставь эту дешевую комедию! Прекрати ломаться, смотреть стыдно! Здесь тебе не театр, а ты — уж далеко не прима! Да и спектакль, который ты устроила, крайне жалкий и паршивый!

— Мама, он ударил меня камнем по голове! — голос мой окреп. — Он хотел меня убить! И поэтому ударил!

— Готова спорить, что ничего такого он не хотел, — сухо и холодно ответила мать, насухо вытирая мое лицо. — Вот же демон, все кудри расплелись… Неряха! Встала бы раньше, не пугала бы мать — и прическа была бы цела!

— Да у меня голова разбита! А ты беспокоишься о прическе?!

Я оттолкнула ее.

Отпихнула что есть сил от себя, чтобы посмотреть внимательно. Чтоб разглядеть ее лицо.

— Как можно быть такой бесчувственной?

На ее лице ни капли сожаления.

И ни тени сомнения.

В этот миг я поняла, что мои жалобы ей безразличны.

Мой страх, мои слезы — она не услышит ничего.

И если б мои мозги разлетелись по садовой дорожке, она смела бы их метелкой в совок, засыпала обратно в голову и впихнула бы меня в таком виде в руки этого ненормального садиста.

Потому что… Деньги.

Деньги она уже взяла.

Это было понятно по ее уверенному, живому взгляду.

Сегодня вечером она поедет кутить.

Она может себе это позволить.

Поэтому ее не ломает и не корежит. Она счастлива и довольна.

А я… что ж, все равно я теперь принадлежу Густаву Октавиану, а не матери и не семье. Какая разница, что он сделает со своей вещью?

— Хватит ломаться, — зло прошипела мать. — Ты не разжалобишь меня своими жалкими кривляньями. И не заставишь изменить моего решения. Если ты сейчас же не пойдешь к Густаву Октавиану и не принесешь извинений за то, что напугала его, я запру тебя в подвале! Навсегда! И ты не выйдешь оттуда до тех пор, пока не научишься смирению!

— Мама!

— Я буду держать тебя на хлебе и воде! — злобно шипела она. — О, и то не всегда, ведь денег-то не будет! Голодная диета быстро научит тебя покорности! Ты меня поняла?!

Она пребольно дернула меня за волосы.

Будь ее воля, она намотала б мои локоны себе не кулак и несколько раз стукнула меня головой о стену беседки.

В ее глазах читалась ненависть.

— Поняла, — тихо прошептала я.

— Живо привела себя в порядок и к жениху! — шипела мамаша.

Жених топтался рядом. Злой, насупленный.

Папаша его, бодрый старичок, всыпал ему плетей. У жениха были все ладони исчерчены кровавыми полосами, на щеке вспухало рассечение. Женишок тоже жениться не хотел, его заставляли. С большим интересом он выколупал бы мне глаза. Но его принуждали вести себя прилично.

И он страдал.

— Ты поняла меня?! — шипела разъяренной гадюкой мамаша.

— Поняла, — обреченно прошептала я.

— Иди, иди, иди!

Впереди меня маячила украшенная цветами и лентами беседка.

Романтика.

Старичок плетью гнал туда пускающего слюни баронета и откидывал далеко прочь всю мало-мальски крупную гальку.

— Давай!

Я неуверенно шагнула вперед.

Голова все еще кружилась, да и под глазом, на пол-лица, расплывался синяк.

Но кого это волновало!

— Пошла!

Я шагнула по направлению к беседке.

Старикашка с плетью спешно прятался в кустах и тоже что-то шипел своему сыночку.

Наши служанки с корзинами стиранного белья жалостливо охали рядом с тропинкой к беседке.

Сжав зубы до боли, я сделала еще шаг.

Наверное, аристократы на гильотину поднимались шустрее, чем я шла к месту очередного свидания с женишком.

Но тут, на мое счастье, к моим ногам из травы выползла ощипанная курица.

Она кролем гребла лысыми крыльями, закатывала глаза, и тянула «ко-ко-ко-о» как «быть или не быть».

— Бедная птичка! — вскричала я.

План созрел в голове молниеносно.

Надо мной препод издевался! А теперь что, я позволю еще и этому дурачку меня бить? Ну уж нет!

— Я сейчас! — воскликнула я, подхватывая несчастную курицу. — Только похороню страдалицу! Видите — она испускает дух?!

Курица помирать и не думала.

Ну, лысая, ну, испуганная…

Она даже посмотрела на меня, как на дуру. Мол, себя похорони, зомби. Это у тебя голова разбита.

Но я уже подхватила птицу на руки и ломанулась в сад.

Чуть дальше, у пруда, служанки наши сушили стиранное белье. Свои платьица в том числе.

И я, подбегая к натянутым веревкам с развешанными на нем сарафанами служанок, дергала нервно шнурки и ленты, чувствуя, как ослабевает корсаж и платье сползает с плеч.

К пруду я добежала, волоча сползшее платье ногами.

Пнула изо всех сил кринолин, и тот, словно подбитый корабль, шлепнулся в заросли кувшинок и пошел ко дну.

Курица в моих руках смотрела на все это вытаращив глаза и раскрыв клюв.

На веревке я раздобыла косынку, старую шаль и почти просохший балахон с тонким пояском.

Быстро закутала лысую несчастную курицу, повязала косынкой волосы и натянула нехитрую одежку.

Меня долго обижали и унижали в той жизни. В этой я и пальцем себя тронуть не позволю!

Значит, надо бежать.

Где-то в беседке недовольно порыкивал женишок.

Я слышала, как он расшатывает доски на сидениях. Вероятно, строит планы, как огреет меня доской по спине.

Но этому не бывать! Побег, только побег спасет меня!

Крепко прижимая к себе спасенную курицу, я ломилась сквозь кусты прочь из сада, и где-то впереди, на дороге, мне уже мерещился скрип колес старенькой повозки.

Владелец повозки оказался человеком жалостливым.

Увидев мое перепуганное лицо с синяком на виске, мою растрепанную одежду, он взял меня к себе на воз без лишних вопросов.

Наверное, подумал, что на меня разбойники напали.

Да так оно и было.

От удара камнем в висок я стала редкостной красавицей.

И без зеркала можно было оценить масштаб бедствия.

Вся левая половина лица налилась болью, веко нависло над глазом. Наверное, еще и посинело.

Щека и губы распухли.

Я даже плакать не могла, потому что было больно.

— А есть ли поблизости место, — прошепелявила я, — где можно на работу устроиться? Мне любая работа сгодится. Жить-то на что-то надо…

Возница оглянулся на меня, зарывшуюся в его сено, перевел взгляд на мою курицу, торчащую из свертка из шали.

— Вероятно, — неуверенно произнес он, — если ты в птицах разбираешься, тебя на фермах могли бы принять…

— На фермах? Что за фермы?

Возница снова с любопытством на меня глянул.

— Ты издалека, наверное?

— Да, так и есть, — легко согласилась я. — Из далекого… далека.

— Фермы мамаши Ферро, — охотно пояснил возница. Он не прочь был поболтать. — Там всегда нужны рабочие руки. Только… выдюжишь ли?

Он окинул меня недоверчивым взглядом.

— Больно уж тощая, — поделился возница своими соображениями. — А работа там не сахар.

— Ничего, выдержу, — я сжала зубы, чтоб не разреветься. Работенка, на которую меня подряжала маман, была еще тяжелее. И мамаша о моей хрупкости не заботилась.

— Ну, так тому и быть, — ответил возница.

Мы ехали долго, несмотря на его уверения, что фермы матушки Ферро где-то рядом.

Когда начало темнеть, он высадил меня в поле.

За длинной оградой виднелся маленький покосившийся домик. Огороды простирались до самого горизонта.

— Ну, вот, — он указал на эту хижину. — Это дом работников. Поди туда, спроси, не нужны ли им помощники.

На прощание он сунул мне в руки узелок с остатками его обеда. Хлеб, немного сыра, три вареных яйца.