На плацу толпился народ, стояли войска. Чуть в стороне выстроилось большое каре мальчиков, одетых в солдатскую форму.

Помилованный Аракчеевым комендант Салов опять гарцевал на лошади, отдавал какие-то распоряжения.

Рылеев не мог догадаться, какой еще кровавый балаган замышляет устроить каратель. Неужели станут вешать главных зачинщиков?

На плац на белом коне, покрытом красным ковром с кистями, прибыл Аракчеев со свитой. Едва он показался, как мальчики-солдаты встали на колени и начали читать молитву во здравие сиятельнейшего вельможи и друга царя... Слова молитвы повторяли вслед за офицерами. Стоявшие поодаль взрослые также опустились на колени и встретили появление Аракчеева жалобными воплями — вымаливали у него милости.

У Рылеева мороз пробежал по спине. Аракчеев, поморив с полчаса малых и старых на коленях, подъехал ближе и объявил:

— Всем вам и вашим детям дарует государь всемилостивейшее прощение! Детей мужеского пола оставляю на месте, отправку в сибирские отдаленные полки отменяю! Но чтобы впредь каждый из вас служил и жил тише воды, ниже травы... Чтобы никаких неустройств не затевать, когда будет объявлено об отправке ненадежных в Оренбург и Елисаветград под начальство к графу Витту. Оренбург ближе Сибири. Молите бога за здравие государево и за мое!

Стоявшие на коленях продолжали выть и вопить.

— Всем, кто по суду определен к повешению, дарую живот, с тем чтобы помилованных, заковав в железа, завтра же отправить в отдаленные гарнизоны, — оглашал милость за милостью Аракчеев, а сам между тем раздраженно думал о том, почему до сих пор молчит граф Витт, к которому было отправлено уже несколько нарочных.

Стоявшим на коленях было разрешено выпрямиться в полный рост. В это время на дороге появились три казака. На каждом из них был кафтан, шапка с кистью, сабля на боку и пика в руке. Один скакал впереди, двое других несколькими шагами сзади. Передний в левой поднятой руке держал пакет и громко кричал:

— От главноначальствующего южных поселенных войск генерал-лейтенанта графа Витта в собственные руки сиятельнейшему графу Аракчееву!

Казаки влетели на плац. Свита, окружавшая Аракчеева, расступилась, чтобы дать возможность гонцу передать пакет по назначению. Клейнмихель и Лисаневич в растерянности смотрели на скачущих казаков и недоумевали, почему те не замедляют бег лошадей.

— Сомкнуться и принять пакет! — крикнул Лисаневич страже, заподозрив гонцов в недобром замысле.

— Да, да, принять, — поспешно пролепетал и Аракчеев.

Перед скачущими прямо на Аракчеева казаками сомкнулась цепь конных стражников; передний казак, что держал в поднятой руке пакет, метнул пику в Аракчеева. Удар оказался очень метким, хотя и нероковым для Аракчеева, — пика, чиркнув по черепу, унесла с головы генерала пышный кивер с огромным черным султаном. И еще две казацкие пики через головы стражи полетели в окостеневшего от ужаса графа. Одна распорола рукав его мундира, чуть пониже левого плеча, другая вонзилась в грудь лошади. Лошадь сделала бешеный рывок в сторону, стряхнула с себя седока и, сделав несколько скачков с пикой в груди, рухнула...

Залубеневшие от страха губы Аракчеева шевелились как у глухонемого, язык не подчинялся ему.

— Чугуевские! — возопил полковник Салов.

— Руби злодеев! Не дай скрыться! — распорядился Клейнмихель.

На смельчаков, уже повернувших с плаца, ринулась чуть ли не вся конная охрана.

Посторонним, наблюдавшим с горы, — среди них стояли Рылеев с Бедрягой — было хорошо видно, как на скаку отбивались саблями казаки от наседавших стражников, как лихо, с истинно запорожской удалью, рубились они. Дюжины две сабель сверкало в воздухе.

Рылеев, не раз бывавший в боевых переделках, не помнил такой рубки, такой отчаянной отваги. Один за другим падали из седел зарубленные казаками телохранители. Но и казакам-удальцам приходилось нелегко. Стражникам удалось обойти их, и они очутились в тесном кольце. Недешево отдавали они свою жизнь. Семь-восемь стражников уже лежали распластанные на земле. «Узнаю родной народ... Родную Русь узнаю...» — мысленно повторял Рылеев, захваченный картиной отчаянной схватки. О, как он желал в эти минуты победы трем смельчакам, как хотелось ему быть с ними в одном ряду и отбиваться сталью от аракчеевских сабель!

Но вот один из троих упал... Рылеев не мог спокойно стоять на месте. Душа его кипела. Он сжимал кулаки, в душе посылая проклятия главному палачу.

И еще одна голова слетела с удалых казацких плеч. Единственный, пока оставшийся в живых, метался в сабельной западне, все еще не теряя надежды вырваться из нее и уйти в степь. Лошадь под ним и он сам будто слились в единое существо, которое крутилось и вертелось почти на одном месте, бешено отбиваясь на все стороны.

Выстрелом выбили из седла и третьего.

Народ с уступов горы стекал к плацу. Туда же направились и Рылеев с Бедрягой.

Вскоре по приказанию Клейнмихеля стражники принесли и бросили к ногам Аракчеева три удалые казацкие головы.

— Воткнуть на колья и не снимать трое суток, — распорядился Аракчеев. — Кто они, сии злодеи?

Полковник Салов, указывая на отрубленные головы, доложил:

— Все трое здешние: это вот Петр Гудз из отставных казаков, это рядовой из хозяев Прохор Лестушка, это Марко Кизим, не вошедший в состав из поселян...

Аракчеев долго глядел на мертвые головы. Хотя испуг его окончательно не прошел, он уже в душе благодарил творца за то, что ему было угодно устроить это нападение именно на него, на Аракчеева. Теперь будет о чем рассказать государю... Да так рассказать, чтобы предстать перед ним мучеником и героем.

— Звери... Какие же есть на свете звери... — пробормотал он и занес ногу в стремя, чтобы сесть на коня, услужливо уступленного ему Клейнмихелем.

Но испуг, оказалось, так расслабил мускулы во всем теле Аракчеева, что он трижды и безуспешно старался вскочить в седло... Его, поддерживая под мягкое место, подсадили Лисаневич с Клейнмихелем.

— Не забудьте снять с моего коня ковер красный, — наказал он челяди, покидая плац. — А шкуру, ежели сдохнет, принести Доллеру.

На плацу остались три казацкие головы, воткнутые на затесанные колья.

Через два дня аракчеевский поезд выехал в Харьков и, не задерживаясь там, устремился на север. Всеми своими помыслами Аракчеев был в Петербурге, при царском дворе. Он спешил. Его не могли обмануть велеречивые письма Николая Муравьева, уверявшего в неизменном расположении к нему императора, чему свидетельством молебствия во здравие его, Аракчеева, отслуженные во всех церквах. Он знал изменчивость, свойственную характеру Александра, знал, что есть могучие силы, которые способны оттереть его от трона, и никакие молебствия им в том не помешают. В голове его уже складывались схемы интриг, долженствующих нейтрализовать эти силы. Все зависело теперь только от резвости лошадей, несущих его к столице.

— Быстрей, быстрей! Засеку, мерзавцев! — доносилось из золоченой кареты на каждой станции, пока меняли лошадей.

Черная туча неумолимо приближалась к Петербургу.

На дворе было слякотно. И хотя ледяной ветер уже целую неделю осатанело дул с Ладожского озера, сырость и грязь противились морозу. Начало года сулило сиротскую зиму со слезливыми оттепелями и ненадежными морозами. Никита Муравьев, глядя из окна во двор, на котором синел лед, а в ледяных вмятинах ветер рябил лужи, смеясь, говорил сидевшему у него в кабинете за послеобеденным кофе Сергею Муравьеву-Апостолу:

— Видно, наконец-то и цыганская молитва дошла до всевышнего: в январе — лужи. Когда бывало?

— Молодой 1820 год от радости потеплел, — отозвался Сергей.