Аракчеев не только не стыдился этой своей готовности, но любил, при всяком удобном случае, напоминать о ней ныне царствующему императору, своим подчиненным и незаконнорожденному сыну Мишеньке Шумскому, проживающему под видом воспитанника в его грузинском доме.

Два часа разницы в езде показались Аракчееву несносным оскорблением. Ему подумалось, что здесь, на этой полустанции, стоящей среди чахлых болот, совсем забыли о том, кто он есть такой... От злости он готов был молоть зубами речной песок.

Наконец колесо уладили, посадили на ось.

— Уж извините, ваше высокопревосходительство, хотелось попрочнее, понадежнее для вас, чтобы беды не случилось, чтобы душа наша была спокойна за честную свою работу, — сказал кузнец и утер кожаным, в черных подпалинах фартуком пот с лица.

И тут-то грянул божий гнев из графской кареты:

— Ах ты, свинья, гог-магог, еще с языком своим, мошенник, лезешь... Я из-за тебя два часа под дождем мокну. — Ни одной капли и не упало на укрытого в карете Аракчеева. За такую неслыханную дерзость прибейте его ухо гвоздем вот к тому чурбаку, на котором он ковал.

Лакеи исполнили приказание — поставили могучего, широкоплечего кузнеца на колени и кузнецким гвоздем пришили его ухо к дубовому чурбаку, подпоясанному двумя железными обручами.

— И пускай мошенник так стоит, пока я не проеду обратно. А ты, козлиная морда, — плюнул он на трясущегося от страха распорядителя полустанции, — ответишь мне за него своей вшивой башкой, если я этого мошенника не найду на месте... Все село велю спалить, а вас, разбойников, угоню в Сибирь.

И уехал.

Три дня и три ночи простоял кузнец с приколоченным к чурбаку ухом при Новгородской дороге.

На четвертый день той же дорогой к Аракчееву в гости ехал царь Александр. Увидев прикованного к чурбаку кузнеца, он приказал кучеру остановиться и спросил:

— За что наказан?

— Сами не знаем, ваше величество, — упав в ноги царю, отвечал смотритель полустанции.

— Немедленно отковать, — распорядился царь. — Какое варварство... Я не могу видеть страдания ближнего... Это противно коренному христианскому правилу...

Но распорядитель мешкал...

— Ты почему не исполняешь моего повеления? — спросил удивленный царь.

— Боюсь, государь...

— Кого же ты боишься?

— Того, кто велел приколотить кузнеца к чурбаку.

— Но тебе приказывает сам царь! — с неудовольствием напомнил Александр. — Мое повеление уже никто не может ни изменить, ни отменить...

— Если бы это так, государь, и было...

— Чьим же повелением кузнец наказан?

— Повелением сиятельнейшего графа Аракчеева, государь, которого мы все опасаемся больше, нежели суда небесного...

— Ах, это сам граф Алексей Андреевич! Ну, этот зря не накажет. Коль Аракчеев наказал, то Аракчеев и помилует, — сказал, успокоившись, государь и поехал дальше.

И только на пятый день проезжавший мимо Аракчеев крикнул на ходу томившемуся около придорожного чурбака, чуть не сошедшему от страха с ума полустанционному распорядителю:

— Отковать!

Ровно в двенадцать Аракчеев подкатил к Каменноостровскому дворцу, надеясь застать царя за работой в его кабинете. Но царь накануне отбыл в Царское Село.

Аракчеев на несколько минут заехал в свой огромный деревянный петербургский чертог, чтобы отдать управляющему Степану Васильеву и домашнему врачу Даллеру приказание о сборах в дорогу. На руках у Аракчеева была заблаговременно составленная памятка — что должно быть захвачено с собою из одежды, посуды и прочего домашнего имущества.

Через полчаса в той же забрызганной грязью венской коляске на тройке вороных он с бешеной скоростью скакал по ровной Царскосельской дороге. Со стороны глядя на эту гонку, можно было лишь дивиться выносливости и прочности уже немолодых костей графа.

Из Царского Села Аракчеев возвратился в первом часу пополуночи. В доме стояла гнетущая тишина, словно в необитаемом подземелье. Но никто из домашней челяди не спал. Бодрствовали и адъютанты, а вместе с ними и домашний врач. Разговаривали шепотом, ходили на цыпочках. Через каждый час раздавался похожий на стон бой часов в графском кабинете.

— Все ли готово в дорогу? — спросил граф дежурившего у парадных дверей в ожидании своего господина управляющего.

— Все готово, ваше превосходительство, — отвечал синегубый Степан Васильев, часто моргая маленькими плутовскими глазками. Говорил он тенорком и в нос. Голова его была гола, как коленка, волосы выпали после какой-то болезни. Ему было уже под шестьдесят. У него плохо разгибалась поясница, в отсутствие графа он ходил с палкой, но при графе и без палки делался расторопен. Он всю жизнь пресмыкался перед Аракчеевым и перенял от него некоторые замашки в обращении с подчиненными по дому. Челядь ненавидела и презирала его за двуличие, лицемерие, плутовство и алчность. Круглое лицо его с тоненьким острым носом всегда лоснилось, как горячий блин в масле.

— Быть всем начеку! — последовало приказание графа.

— Слушаюсь, ваше превосходительство!

Через несколько минут в большой домашний кабинет по зову лакея явились: главный хранитель сокровищ дома — тупоумный штабс-капитан Серков, домашний врач Даллер, казначей Минут, адъютанты, капитан Матрос, и поручик Блюменталь, и Степка Васильев.

— Маршрут составлен? — спросил граф адъютантов.

— Так точно! — отвечали в один голос адъютанты. — От Грузина до Москвы и от Москвы до Чугуева.

— Поди, опять насовали много остановок в городах? — хмуро буркнул граф.

— Внесены изменения, большинство остановок предполагается в имениях у ближайших к тракту помещиков.

— Так и должно быть, зачем сорить деньги по трактирам и ресторациям при нынешней дороговизне, — выразил свое удовлетворение граф и обратился к домашнему врачу Даллеру:

— Приходно-расходная книга в оба конца готова?

— Готова, ваше превосходительство!

— Смета на обеды составлена?

— Так точно!

— Молодцом. Люблю аккуратность! Серков, пред мои светлые очи! — потребовал граф следующего домашнего челядинца.

Штабс-капитан Серков встал перед графом во фрунт.

— Реестр вещам, назначенным из моего петербургского дома вместе со мною в нынешний вояж, составлен?

— Составлен, ваше превосходительство!

— Что в нем перечислено?

— В нем перечислена посуда столовая, чайная и кухонная, разный прочий прибор, а также гардероб и белье вашего превосходительства!

— Номера вещам не забыл вписать в реестр?

— Никак нет, ваше превосходительство, не забыл. Вещи записаны в точном соответствии с домовыми номерами, которые проставлены вашей собственною ручкой в генеральной описи по петербургскому дому.

— А точное обозначение веса серебряным вещам выставлено в реестре подорожном?

— Выставлено, ваше превосходительство!

— Ну-ка, читай, что ты там назначил в вояж, — приказал Аракчеев, откинувшись на спинку кресла.

Серков читал по реестру:

— В казенном ящике, сзади под сиденьем, между прочим имуществом взяты четыре ложки столовые серебряные весом: в первой — восемнадцать с половиною золотников, во второй — восемнадцать и одна четверть золотника, в третьей — десять с половиною золотников и в четвертой — восемнадцать золотников.

— Чарку вызолоченную, без которой мне и пир не в пир, не забыл? — спросил граф.

— Не забыл, ваше превосходительство, вот записана чарка серебряная, внутри вызолоченная, с буквицами «Н.Ф.», весом девятнадцать с половиною золотников!

— Я и без твоей записи помню, что в этой рюмке, царице моего пиршественного стола, девятнадцать с половиною золотников! А что взял в вояж из моего гардероба?

— Взято в вояж, — читал Серков, — мундир общий армейский, сшитый в Грузине пятнадцатого июня 1818 года, — один; панталонов темно-зеленых — одне, сшиты в Грузине пятнадцатого июня 1815 года, а другие двадцать девятого июня того же года — две пары; сапогов форменных, сшитых — одне двадцать первого августа 1817 года, а другие восемнадцатого августа 1818 года — две пары.