— Пугача помнят и не забудут, — коротко возразил Рылеев. — А вот наши имена будут ли помнить?

— Объясните нам толком, чего же вы все-таки хотите? Кто же мы, по-вашему мнению? — спросил Буксгеведен.

Рылеев молчал, наблюдая за розовато-лиловой волной за кормой лодки. В воде полоскались первые звезды. Вон и лунная дрожащая тропинка наискосок легла от берега до берега. Вся она была как бы покрыта переливной золотистой чешуей. В воображении поэта стояло живое смуглое лицо Натальи, ее черные глаза. За спиною что-то болтали. Порой гремел буйный смех, как среди беззаботных гулящих людей на челне Степана Разина. Рылеев казался отрешенным от всего, что происходило рядом с ним.

— Что молчишь, бард? Кто же мы, по-твоему? — Штрик потряс Рылеева за локоть.

— Да, да, интересно все же услышать просвещенное мнение, — поддержал Буксгеведен.

Не оборачиваясь, Рылеев сказал:

— А вы, господа, способны выслушать правду о вас?

— Смотря какую... Правда разная бывает, — уклонялся от прямого ответа Штрик.

— Разнообразны низость, подлость, раболепие, вероломство, а правда от сотворения мира неизменна, едина и неделима! — воскликнул Рылеев и сразу вызвал шквал возражений не только среди явных противников, но и среди тех, кто всегда оставался на его стороне. Когда шум утих, Мейндорф насмешливо заметил:

— Наш поэт так и не хочет осчастливить нас своим глубокомысленным суждением.

— Напротив — жажду, — Рылеев повернулся лицом к сидящим в лодке. — По моему мнению, все мы, господа... Ну, как бы поточнее выразиться...

Посыпались самые неожиданные подсказки:

— Жалкие, бескрылые, пустые...

— Погрязшие и прокисшие...

— Мало смыслящие в стихах и журнальных статьях...

— Не читаем «Благонамеренного» и «Сына отечества»...

— Чуждаемся «Литературного приложения к «Инвалиду»...

— Не хвалим Державина, превознося до высот Гомера...

Рылеев слушал их и смеялся, а потом сказал:

— Не хочу опровергать вас, господа, мне остается лишь выразить сочувствие...

— И добавить о всех нас: проживете и умрете в неизвестности, — улыбнулся Буксгеведен.

— Тогда как он прогремит, подобно и его любимому цареубийце Бруту, — пустил шпильку Штрик.

— Буду признателен провидению, если мое имя в истории родной земли займет когда-нибудь хотя бы несколько строк, — спокойно проговорил Рылеев. — Но эти завидные строки неподкупные потомки с любовью отдают лишь тем, кто жил, не помышляя о своем месте на страницах летописей. Не обязательно быть Брутом или Степаном Разиным, чтобы иметь право назваться истинным сыном отечества.

И снова посыпались полушутливые колкости:

— Значит, имя Рылеева займет несколько строк?

— Да, займет! — В этом восклицании Рылеева прозвучало кадетское озорство. — Накоплю денег и заведу вольное общество благодеяния и добра для россиян. Сам себя с высочайшего разрешения назначу президентом оного общества, а Штрика и Буксгеведена возьму к себе: одного — бухгалтером, другого — скорописцем. Разумеется, при условии, что они к тому времени научатся сносно говорить и писать по-русски. Куплю у американских дикарей провинцию и образую там вольную республику...

— И сам себя всенародным голосованием выберу в президенты! — подхватил Буксгеведен.

Косовский попытался внести примирение в разгоревшуюся перепалку.

— Любезный Кондратий Федорович, частенько мы слышим от тебя о всеобщем равенстве, благоденствии, но я, например, этим твоим убеждениям и мечтаниям не верю. Во всяком случае, пока не увижу впечатляющего примера гражданственности и равенства.

— Примеры не грибы после теплого дождя, их нужно терпеливо ждать.

— Зачем ждать?! — задорно вскричал Штрик. — Начни сам чистить платье и сапоги себе и своему Ефиму! Чем не пример?

— Да сам же заместо Ефима, беги к колодезю за водой! — подхватил Буксгеведен.

— Такие требования — вздор! Дело не в платье и не в колодезе. Статья эта со временем разрешится сама собою, — сказал Рылеев в грустном раздумье. Помолчав, добавил: — Иные из вас неверно понимают слова мои. И все-таки еще раз повторяю: господа, всем нам пора проверить себя.

— С чьей же помощью?

— С помощью совести, Штрик. Пора пристальнее взглянуть на все окружающее, ибо, кроме зла, несправедливостей и неслыханного лихоимства, ничего у нас нет! Зло надо искоренять всеми силами.

— На что уповать в борьбе со злом? — спросил Косовский.

— На то же, на что мы уповали в жестокой схватке с Наполеоном, — на самих себя, — сказал Рылеев. — Потому и необходимо всем нам думать. Думать, и еще раз думать, дорожить каждым днем своей жизни и бескорыстно трудиться для блага и счастия России. Не следует забывать о неизбежности суда потомков наших. Хочется жить и поступать во всем так, чтобы потомство не нашло в делах и помыслах наших лицемерия, раболепия, низкого эгоизма. Я думаю, что великий подвиг России, свершенный ею на поле Бородина, ждет своего продолжения...

— И как же бы желал Кондратий Федорович продолжить его и чем закончить? — без иронии спросил Ососков, молчавший почти весь вечер.

— У меня нет ответа на такой вопрос, — признался Рылеев. — Ясный и полный ответ может быть дан лишь всем нашим поколением. Здесь нужно много голов и много умов.

Под конец прогулки уже не сражались так запальчиво, рассуждали спокойнее, спорили без колкостей, больше обнаруживали согласия в разговорах, касавшихся не только распорядка в роте, но и распорядка в государстве. Потом Рылеев, будто забыв обо всем, чем он кипел полчаса назад, стал рассказывать анекдоты о временах Павла Первого, слышанные от дяди — генерал-майора Рылеева.

На обоих берегах было слышно, как время от времени взрывается гомерическим смехом плывущая лодка.

Наталья стояла на опушке рощи в тени ракиты и глядела на темно-голубую ленту реки.

Этот тревожный день и полный волнений вечер явились для нее тем порогом, который не дано никому переступить без душевного потрясения. По одну сторону порога осталось тихое деревенское детство и отрочество, со всеми их радостями и забавами, по другую сторону ее ждала неизвестность. Но неизвестность не пугала юное сердце, жаждущее любви, большой и светлой, как лазоревая степь ясным вешним днем.

А многовесельная артельная лодка все приближалась. Слышно было, как звонко целуются весла с серебристой волной, слышно было, как звучно, будто наигрыши свирели, поскрипывают уключины... У Натальи обомлело сердце от одной мысли о катании вместе с ним вот на такой же лодке, в такую же удивительную пору, при такой же тишине на обоих берегах. Наталья сделала несколько шагов к берегу...

Рылеев вдруг прервал рассказ. Он заметил на горе белое платье... Он не сомневался, что это была Наталья, и в мыслях безжалостно упрекнул себя за то, что холодно ответил на ее признание, и этой неоправданной холодностью, несомненно, причинил ей боль... Он повернул к берегу. Но белого платья уже не было видно на горе.

Лодка врезалась килем в отмель и осталась на приколе отдыхать до утра.

Офицеры гуськом по извилистой тропинке взошли на обрывистую гору. Отсюда видны были дремлющие под луной окрестности. Еще раз полюбовались заречными далями, прежде чем мирно разойтись по квартирам.

Рылеев, дружески положив руки на плечи Маркову и Ососкову, обратился к сослуживцам:

— На сегодня кладем конец всем нашим рассуждениям, умствованиям, спорам и возвращаемся каждый к себе в объятия сна. Расходимся друзьями, а не врагами. Но, прежде чем подадим мы друг другу руки, я хотел бы обратиться с вопросом к младшим нашим товарищам, которые представлены к повышению чина в обход старших. Довольны ли они таким поступком командира роты и знают ли они о нем?

— Впервые слышим, — отвечали Марков и Ососков.