На нежном лице царя остались едва заметные следы от слез. Николай догадывался, что за этими слезами осталось много такого, о чем царь ему никогда не скажет.

После обеда они продолжали в гостиной начатый разговор.

— Так вот, Николаша, привыкай к будущности неизбежной, — повторил Александр.

— Добрый отзыв и милостивое слово моего благодетеля, чей один благосклонный взгляд вселяет бодрость и счастие в душу верноподданного, повелевают мне с новым усердием приняться за доверенное мне дело, — проговорил Николай. — Я буду и впредь зорко следить за всем, что происходит вокруг меня, что изумляет меня и чему я тщетно ищу причину...

— А теперь покажите мне моего тезку! — попросил Александр.

Белобрысая немка, камер-фрау, вскоре ввела за ручку курчавого двухлетнего мальчика с живыми, сообразительными глазенками навыкате, как и у Николая.

Александр наклонился, поцеловал маленького племянника в пушистые волосы, подарил ему золотую сабельку и заговорил с ним по-французски. Малыш порадовал его бойкими смешными ответами на безупречном французском языке.

— Следующий раз к этой сабле я привезу барабан! — обещал царь, прощаясь с племянником.

Николай и Александра Федоровна провожали вновь погрустневшего царя до самой коляски.

— Береги же своего ангела, — садясь в коляску, наказывал Александр.

Царь уехал из Красного Села.

Великая княгиня, когда вернулись в столовую, охватила горячими душистыми руками голову супруга и, осыпая поцелуями его щеки и твердо сжатые тонкие губы, стала поздравлять с будущим царствованием.

— Я пьянею от счастия при одной мысли о том дне, когда на твою драгоценную голову возложат корону, — лепетала она, — и ты станешь царем, а я царицей... Русской царицей... Щедроты нашего ангела-благодетеля потрясли мою душу...

Николай, любивший ласки своей жены, на этот раз довольно строго и холодно отвел ее руки от себя, упрекнув ее по-немецки:

— Восторги преждевременны... Все может измениться к худшему... Или ты не знаешь повадки цесаревича Константина? Я не верю, что он откажется от права наследовать престол... Не верю, да и советники его не одобрят такого намерения...

— А я и потрясена, и ослеплена от ждущего нас обоих счастья.

— Я же, наоборот, после всего сказанного нынче государем чувствую себя вдруг потерявшим из-под ног привычную прочную дорогу. — Искренняя тревога звучала в словах Николая. — Будто вдруг пропасть разверзлась у меня под ногами, и я падаю в эту пропасть, увлекаемый какой-то страшной, непонятной силой...

— Пойдем поцелуем нашего маленького цесаревича и поздравим его с сим столь знаменательным для нас всех днем, — позвала супруга расстроенного и озабоченного Николая.

Они направились в детскую комнату.

Царскосельская дорога, недавно тщательно углаженная, выровненная мужицкими лопатами, была как дворцовый пол. Ряды деревьев по обеим сторонам дороги стояли словно солдаты перед началом торжественного парада.

Походные дрожки, на диво прочные и легкие, с которыми почти никогда не расставался их хозяин, катились быстро и плавно, будто плыли по воздуху. Приятный ветерок освежал порозовевшее лицо царя. Радуясь тишине и благодати мирных полей, Александр скинул с головы надоевший ему кивер с высоким черным султаном и обнажил плешивую голову. У него было такое ощущение, будто он купался в каком-то диковинно целебном источнике.

Отдыхая, он не переставал думать о том, что уже им сделано и что предстояло сделать. Нынешний день он считал удачным, и не только по результатам линейных учений 2‑й бригады, а прежде всего потому, что удалось выбрать очень удобный и подходящий момент для столь важного разговора с братом Николаем. Теперь будет легче окончательно выбить из рук старшего брата, великого князя Константина, фактически царствующего в Польше, право наследовать престол.

Но больше всего мысль Александра занимало предупреждение, сделанное Николаем, об опасной живой цепи, что якобы тянется от одного полка к другому. Он думал о том, как и с помощью кого добраться до этой живой цепи и понаблюдать за ее делами сначала нечувствительно, а там уж, исходя из результатов наблюдения, поступить и решительно. Он боялся, что цепь эта уже разрослась так сильно, что могла опутать не только гвардейские, но и армейские полки по всей России. На юге он облюбовал себе надежное лицо и недавно вверил ему нечувствительное наблюдение за всем южным крылом армии. Это лицо не подотчетно в своих действиях никому, кроме самого царя. Об этом поручении решительно не знает никто как в царской семье, так и среди наперсников царя. Тайна была столь важна и значительна для царя, что он счел нужным держать ее в секрете даже от самого Аракчеева.

Он мысленно перебрал десятки имен генерал-адъютантов и флигель-адъютантов, чтобы выбрать из них одно лицо, которому можно было б поручить нечувствительное наблюдение за гвардией и армией на севере, и не нашел такого. Тщательность выбора объяснялась не только феноменальной мнительностью царя, но и важностью задуманного предприятия. Ведь дело шло, по существу, о создании сверхтайной полиции над тайной полицией.

Царь извлек из черного мундирного сюртука пухлую записную книжку в черном кожаном переплете, желая о чем-то свериться с нею, но едва раскрыл ее, как тут же закрыл, вспомнив, что за его спиной стоят два здоровенных ливрейных гайдука и зорко смотрят за всем, что происходит на дороге и вокруг. Хотел попросить кучера Илью спеть какую-нибудь протяжную песню, но в этот миг увидел мчащуюся ему навстречу золоченую карету с фонарем. Это скакал Аракчеев. Шестерка вороных лошадей — четыре сзади, две впереди, разгоряченные плеткой вершника, — неслась, распластав длинные гривы по ветру. На высоком облучке, держась обеими руками за железную скобу, тряслись два лакея-телохранителя графа. Александр догадался: какая-то беда случилась в столице или где-нибудь в другом месте государства. Он велел кучеру Илье остановить тройку.

Едва золоченая карета поравнялась с царскими дрожками, из дверцы, распахнутой соскочившим с облучка лакеем, как медведь из берлоги, кряхтя и жалостливо охая, вылез Аракчеев в парадном генеральском мундире и черном, с высоким султаном кивере. С продолговатого, почти прямоугольного лица его лил пот, волосы, схваченные пепельной сединой, прилипли к узенькому и низкому, словно у крупной обезьяны, лбу.

Аракчеев крикнул на своего кучера и лакеев и велел им отъехать подальше.

— А вы, гоги-магоги, заткните уши! — цыкнул он на царских гайдуков и на царского кучера Илью Байкова.

Те беспрекословно подчинились приказанию Аракчеева. Гайдуки стояли столбами за спиной сидящего в дрожках царя, заткнув уши пальцами. То же сделал и царский кучер, знавший хорошо, что слово Аракчеева бывает строже и приказательнее императорского.

— И чтобы у меня, канальи, не косить шельмовскими глазами, не подслушивать, щелей под пальцами не оставлять, — погрозился он на царских гайдуков и затем уж совсем другим голосом и тоном доложил царю: — Ваше величество, батюшка Лександра Павлыч, благодетель мой, в Чугуеве неладно...

— Что, что? — не понял глуховатый царь. — Говори громче!

— В южных поселенных войсках неладно... Волнение... В Чугуеве настоящий бунт... Генерал-лейтенант Лисаневич прислал своего офицера с важным донесением... Вот оно... — И Аракчеев, рукавом мундира мазнув себя по лицу, подал царю рапорт.

— Зачем мне это? — царь швырнул бумагу, которую чуть-чуть не унесло ветерком. Я тебе и без рапорта верю... Вот она, живая-то цепь... Прав был великий князь Николай в своих наблюдениях. Волнение... Чтобы и помину об этом слове не было в России! — вдруг истерично закричал Александр. — Граф, сколько раз говорил я вам, чтобы вы осторожнее пользовались некоторыми совсем не обязательными для нас с вами словами... Не может быть ни волнения, ни бунта в моем процветающем и сплоченном единой семьей вокруг меня отечестве! Не может! Это исключено! И Лисаневич твой — набитый дурак, если он пишет в своем рапорте о каком-то бунте... Я за такие слова, сказанные не к месту и без всякого повода, буду сажать в Шлиссельбургскую крепость! — Царь сошел с дрожек и, сверля каблуком щегольского сапога с кисточкой землю, продолжал изливать свое неудовольствие: — Мы сами иной раз виноваты в том, что неуместным и необдуманным употреблением ненужных слов сеем семена будущих дурных мыслей в головах наших подданных.