Я, не теряя надежды, отправился в город выполнять приказание царицы. Около трех дней мотался в поисках подступа к высоким лицам. На Стрельной мызе в десять часов утра при разводе я увидел великого князя Константина Павловича и подал.

— Взять под караул! — приказал Константин Павлович.

И меня повели по тем же дорогам, по каким водили Вшипова, пока мы с ним не встретились здесь... Вместо холста рубашечного и сапожного товару, который мы выпрашивали у государя из милосердия, получил и я кандалы на руки и на ноги.

Еще грустнее сделалось Антону от рассказов фабричных людей.

— Должно, скоро наших парусинщиков прибавится на гауптвахте, — сказал Вшипов. — Ведь уговор между нами был положен таков: буде мы не получим желаемого удовлетворения, то наши мастеровые пошлют еще двух человек с такой же просьбою... Нет уж, хотя и уговор общий положен, но лучше бы не посылали.

Парусинщик Лебедев сокрушался не столько по жене и троим малолетним детям, сколько по артельном сундуке с артельной казной, ключ от которого оказался при нем. Он много раз просил начальство гауптвахты вызвать с фабрики двоих или троих ткачей с тем, чтобы передать им ключ от артельного сундука, но просьба его оставалась без последствий.

— Или уж больно велика казна в артельном сундуке сберегается, что ты так страдаешь по ней? — спросил Антон.

— Как же не страдать? Ведь может статься, что иной с голоду умирает и нуждается в артельной копейке, а копейка эта лежит в недоступности, — в сердцах ответил Лебедев. — По бытности на фабрике имел я у себя в содержании артельных денег пятьдесят один рубль. А как при отлучке для подачи просьбы собственных денег на дорогу у меня не оказалось, то я, сказавшись артельщикам, взял с собою из артельных денег одиннадцать с полтиною. Остальные деньги теперь в артельном сундуке, а ключи от сундука при мне...

— А зачем ты его при себе держал? Ты, отлучаясь в дорогу, отдал бы его артельщикам, — поучающе заметил Антон.

— Не глупей твоей моя голова — отдавал артельщикам, да они его не взяли, полагая мое скорое возвращение на завод... А скорое-то на долгое поворотилось.

По полу шныряли крысы и мыши. Воздух был отравлен нечистотами. Карп Ягупов, парусинщик с той же казенной фабрики, заболевший желтой горячкой, метался на нарах в беспамятстве. С неделю назад его назначили к отправке в какой-то госпиталь, но так и забыли о нем. Примолкли узники. Думал и Антон свою невеселую думу.

По долгу службы Николаю Тургеневу часто приходилось присутствовать на заседаниях Комитета министров. Он смертно скучал на этих сборищах.

Министры представлялись ему говорящими куклами, не способными ни мыслить, ни действовать самостоятельно в соответствии с голосом собственной совести. Единственный человек, который иногда мог развеять секретарскую скуку Тургенева, был граф Милорадович. С его приходом на заседание министров как бы врывался свежий ветерок.

За окнами цвело синевой вешнее небо. Скучающий Тургенев, почти не слушая нудных речей, глядел в окно и думал о предстоящей завтра сходке у него на квартире. На сходке вместе со старшими литераторами столичными будет блистать и талантливая лицейская поросль, особенно запомнился ему лицеист Пушкин, от стихов которого в восторге даже сам Державин.

Справа от председательствующего в собрании сидел в глубоком бархатном кресле первый министр и генерал от артиллерии граф Аракчеев, на нем был армейский мундир с лентой через плечо.

Глаза его были холодны и пусты, как у ватной куклы, и не выражали никакой мысли. Крупным, почти прямоугольным лицом и большой головой граф напоминал Тургеневу деревянного истукана. Сходство усиливалось тем, что Аракчеев нынче почти ничего не говорил, а только слушал других. Однако его внешнее безразличие вовсе не означало нежелания навязать Комитету министров свою волю. Все знали о привычке Аракчеева брать слово последним, с тем чтобы словом этим решить дело от имени власти самодержавной. После уже никто не пытался что-нибудь предлагать, отклонять, оспаривать.

Тургенев всегда приходил в ярость, когда ему случалось быть свидетелем подобных аракчеевских выступлений в Комитете министров. Он возмущался и презирал министров, низведенных невежественным властолюбцем до жалкого положения дрессированных попугаев. Особенно гадкими они казались ему оттого, что он знал: здесь молчат, словно мертвецы, а вернувшись в свои департаменты и присутственные места, бранят того, кто третирует и попирает их на каждом шагу. Иногда, вслушиваясь в лепет министров, Тургенев рисовал мысленно уничтожающие их портреты. Вот и сейчас он давал про себя оценки каждому из сидящих здесь.

Вошел опоздавший к заседанию граф Милорадович, и у Тургенева при его появлении сразу полегчало на душе. Верилось, что если граф и не станет оспаривать Аракчеева, то хоть бросит несколько остроумных замечаний или шуток.

Милорадович разместился слева от стола председательствующего, как раз напротив Аракчеева. Подумал: «Сей каменный монумент продолжает величаво безмолвствовать».

— Далее, на заключение господ министров, сентенция военного суда по делу о мастеровых Новгородской казенной парусной фабрики, судимых за отказ от посылки шестидесяти человек из них на казенный прядильный завод в Архангельск, — объявил председательствующий. — И еще две сентенции, согласно записке, составленной в аудиторском департаменте по двум делам, рассматривавшимся в комиссии военного суда при флотских командах в Петербурге о наказании шпицрутенами мастеровых Новгородской фабрики, подавших дерзкие и злокозненные жалобы.

Тургенев, наблюдая за лицами министров, видел, что всем им скучно и никто из них не собирается вникать в суть этого самого наиважного дела из всех дел, обсуждаемых ныне. Только один Милорадович продолжал глядеть орлом, приготовившись слушать внимательно нескладные записки главнокомандующего в Санкт-Петербург и морского министра об ослушании, оказанном мастеровыми Новгородской парусной фабрики своему начальству.

После зачтения секретарем бумаги морской министр сделал устные добавления к зачитанному:

— Господа министры, вина злонамеренных ослушников особенно опасна тем, что они не подчинились высочайшей воле, изъявленной на одном из заседаний комитета устами сиятельнейшего графа Аракчеева, государственного мужа, чьи суждения всегда отличаются состраданием к несчастным и человеколюбием истинно христианским...

У Тургенева прервалось дыхание, а лицо будто опалило пламенем. Ему захотелось встать, подойти к морскому министру и при всех залепить ему пощечину.

— Я вам напомню, господа министры, представленное мною и утвержденное комитетом предложение. Оным предложением комитет предписывал не откладывать наказания ослушников. Мы все помним, что при подписании сего журнала незыблемый страж справедливости и законности генерал от артиллерии граф Аракчеев объявил комитету, что государь император, утверждая вышеизложенное мнение комитета, повелеть соизволил: тех парусинщиков, кои замешаны были в неповиновении, по окончании над ними суда не удерживать больше на фабрике, но отправить в Архангельск на тамошний прядильный завод... По злостному умыслу мастерового Кузьмы Булавкина фабричная команда вышла из должного против начальства послушания и завела предерзостное возмущение. Булавкин находился главнейшим возмутителем и зачинщиком. — Министр дальше невразумительно промямлил о силе Морского устава, сослался на номера книг и артикулов и зачитал выдержку из сентенции: — «Военный суд приговорил из подсудимых: Карпа Ягупова, Тимофея Васильева, Петра Миронова, Конона Тарасова, Мирона Гуреева, Федора Исакова, Петра Яковлева — повесить».

Все обратили взоры на Аракчеева — что скажет он. Но Аракчеев продолжал безмолвствовать.

— Согласны с мнением военного суда. Давай дальше, — с трудом преодолевая позевоту, сказал министр Гурьев.