Под Лейпцигом встретились с французским кавалерийским отрядом, который был выставлен против партизанского отряда ротмистра Шиля, который впоследствии был изрублен под Гамбургом. Французские кавалеристы нас не задержали и не обидели. Мы благополучно прибыли в Берлин и остановились в Липовой аллее. Однажды мы с мамой сидели за утренним чаем и при раскрытых окошках, вдруг слышим — вблизи раздался ружейный залп. Мы подошли к окнам и увидели ужасное зрелище: по приказанию того самого галантного Наполеона, что удивил нас недавно своей любезностью, расстреливали против королевского дворца взятых в плен нескольких кавалеристов из отряда Шиля. Прусский король со своим семейством в это время находился в Кенигсберге, а все крепости прусские были заняты французами. Пруссия лежала втоптанной в грязь сапогами Наполеона.

Сердца и мысли наши неудержимо рвались в Россию. Вот и граница... Первый, кого мы увидели на родной земле, был казак, стоявший на часах. Мы, не помня себя от радости, выскочили из кареты и бросились его обнимать. Казаки не только не любят, но и не умеют плакать. Но в этот раз, ваше величество, поверьте, я видел слезы на глазах у казака. Мы его одарили всем, чем только могли, как доброго вестника, как соотечественника, как хранителя священных рубежей отчизны! Усевшись в карету, поехали далее. И тут одна весть, что услышали мы от нашей чудесной маменьки, больно поразила нас в самую душу. Эта весть, вдруг повергшая нас в уныние, раскрыла благородство ее характера и безмерную любовь к своим детям... Ко всем к нам... — Штабс-капитан до того разволновался, что попросил у царя позволения не касаться той новости, той неожиданной вести, которая так ошеломила братьев Муравьевых-Апостолов.

Царь не настаивал на раскрытии этой семейной тайны, но счел нужным заметить:

— И грустная песня требует своего окончания. Но я вас не понуждаю...

Замечание царя привело штабс-капитана в оживление, и он счел за лучшее досказать все.

— Карета наша уже неслась по родной земле. Маменька сказала нам: «Я счастлива вами, дети мои! Я безгранично рада при виде сияющих ваших лиц, рада тому, что долгое пребывание за границей не охладило ваших чувств к священной земле отцов ваших. Но, дети мои милые, простите мне великодушно одну вину перед вами... Прощая, знайте, что сделала я эту вину по моей воле, вполне сознательно... — И тут ее глаза оросились слезами. — Пришел срок сказать мне вам всю правду о нашей родине... В ней вы найдете то, чего не знаете, чего вы не видели и о чем только слышали по рассказам да читали в книгах. В России вы найдете повсеместно рабов-земледельцев. Рабство утверждено законом. Простите меня, дети мои, за то, что я до сих пор ни разу ни одним словом не упомянула об этом. Вы жили в Европе, давно покончившей с рабством и рабами... Мужайтесь, дети мои, и веруйте в светлое, в лучшее для себя и для всего любезного отечества...»

Мы долго и скорбно молчали, а потом я спросил нашу маменьку, почему она меня и брата Матвея до пятнадцатилетнего возраста держала в полном неведении. Она ответила: «Из боязни, что упоминание о рабах растлевающе повлияет на сознание и души ваши». Об этих словах, ваше величество, я не в состоянии забыть и на один день. И в тот час, сидя в карете, я в мыслях принес клятвенное обещание всевышнему верной службой своей просвященному государю приблизить час падения рабства в любезном отечестве...

— Ваша клятва, штабс-капитан, близка моей душе. — С этими словами царь встал и поцеловал Сергея в лоб. — Я сам все время помышлял о скорейшем искоренении рабства среди моих подданных. Не за горами то время, когда в России слово «раб» останется достоянием одних историографов. И поэтому вы будете свидетелями и помощниками в моем деле. Искоренение рабства — главная цель всей моей жизни... Не торопите только меня... Дайте время, достаточное для столь грандиозного нововведения. Имейте терпение и веру в меня. И я не обману всех ваших светлых надежд и упований. В процветании и благоденствии России и всего народа русского я вижу смысл своего царствования и смысл всей моей жизни.

Александр вновь казался прекрасным и достойным своего назначения, таким, каким он жил в воображении гвардии и армии, всего вооруженного народа русского в те незабываемые дни, когда одним европейским народам возвращал похищенную у них свободу, другим обещал ее скорое введение.

В разговор вступил Державин:

— Ваше величество, терпения и веры в своего царя у русских хватит! И будет кому достойно прославить в веках все ваши благие дела, которые могут подняться превыше дел Петровых! Есть кому воспеть... Вот, государь, на досуге почитайте сами... — Державин передал царю тетрадь лицеиста. — Самое небесное провидение снизошло на вас, государь, когда вы собственной рукой начертали повеление об учреждении Царскосельского лицея. И среди первых же воспитанников господь послал вам истинного русского Гомера. Ежели сохранит его господь для России, скоро он затмит всех певцов, до него сиявших на небосводе отечественной словесности. Затмит и меня. И я радуюсь такому затмению. Берегите же, государь, сего диковинного посланца небес...

Царь взял тетрадь и передал в руки адъютанту. Визит подошел к концу.

— Ваше величество, не желаете ли отобедать с нами? — пригласил Державин. — Волховским судаком угощу. Свежий... Вчерась только мужики привезли из моей Знаменки.

Александр поблагодарил за приглашение и обещался непременно заехать как-нибудь в другой раз и в недалеком будущем.

Державин, его семья и гости вышли проводить венценосца. Все остановились у зашторенной стеклянной двери, а сам хозяин вместе с государем подошел к лестнице.

— Осторожней, ваше величество, не плюхнетесь на лаковых ступенях, как я плюхнулся намеднись, — запросто предупреждал Державин, — торопился, нога подвернулась — и хлоп всей старой сковородкой... Слава богу, кости целы остались, а мягкое место и по сей день болит. Чаю, синяк посадил... Старость не радость...

Александр ничего не сказал, лишь пошевелил тучными плечами и осторожно, держась за перила, стал сходить по лестнице. Сзади адъютантов, кряхтя, сошел и Державин в белом колпаке. Он не захотел идти дальше сеней.

— Уж не взыщите, ваше величество, провожать до саней не пойду, — сказал Державин у порога. — Боюсь простуды.

Высокий гость уехал.

— Ну и слава богу, все обошлось благополучно. Где повар? Велите обед готовить в нижней большой гостиной, — отдал приказание Державин и стал медленно подниматься на второй этаж, откуда из соседней с кабинетом комнаты доносился жалобный вой белой собачки, разлученной с хозяином на время визита императора.

В квартире статского советника, просветителя, ученого — Василья Назарьевича Каразина, — что на Кабинетской улице за Владимирской церковью, в доме Сладковского, было суетно. Хозяин квартиры готовил званый обед для знатных особ, надеясь видеть среди гостей и графа Аракчеева, недавно возвратившегося из-за границы. Устроитель хотел этим обедом сломить непреодолимую стену равнодушия, с которым столкнулся в военном министерстве и в других правительственных ведомствах, когда пытался привлечь внимание вельмож и чиновников к своему немаловажному изобретению — концентратам для продовольствования армии.

Каразин не зря считал гостем номер один графа Аракчеева. Граф кое-что сделал для Каразина по части признания нужности изготовления концентратов: по его указанию был устроен комитет для опробования и оценки этих продуктов. Изобретатель несколько раз был у Аракчесва в его огромном деревянном доме на углу Литейной и Кирочной, чтобы иметь честь лично пригласить графа на опытный обед из концентрированных продуктов, на котором в роли главных оценщиков предстояло выступить солдатам и матросам. Но попытки Каразина не увенчались успехом — он не был допущен пред очи временщика.

18 июня накануне проведения опыта Каразин написал пригласительные письма, помимо графа Аракчеева, командующему гвардейским корпусом графу Милорадовичу, графу Кочубею, генерал-адъютанту Потемкину, генералу Киселеву, президенту Академии наук вице-адмиралу Шишкову, военному министру князю Горчакову-первому и еще многим важным персонам, от которых зависела судьба изобретения. Он сам развез приглашения и договорился с военачальниками о присылке назавтра к нему на опытный обед солдат и матросов.