— Этого мало, Александр, слишком мало для коренного члена Союза спасения, одного из его основателей, — как приговор прозвучали слова Сергея. «Как скоро сбылось твое пророчество», — мысленно обратился он к Пестелю. Кивнул Александру: — Прощай.

Они расстались без прежней товарищеской теплоты.

А пробужденный Петербург уже шумел из конца в конец.

Из пепла и праха, с быстротой удивительной, возрождалась сожженная Москва после наполеоновского нашествия.

Откуда только что бралось! За какие-нибудь пять лет, прошедшие со дня изгнания французов, на многие и многие версты вокруг опаленного Кремля уже белели вновь возведенные и возводимые дома, роскошные дворцы, храмы, палаты. Неискоренимый город с истинно богатырской силой рванулся ввысь и вширь. На смену сгоревшей деревянной шла Москва каменная, с обновленными дворянскими усадьбами, садами, парками, аллеями.

Победоносная Россия двинула под кремлевские твердыни армию каменщиков, землекопов, плотников, печекладов, кирпичников, штукатуров, столяров, кузнецов, кровельщиков, колодезников, краснодеревцев, маляров, лесорубов, стекольщиков, позолотных дел мастеров. Огромный город, изрытый котлованами и канавами, рыжевший на солнце вывороченным суглинистым чревом, одетый в пахнувшие смолой леса, был гигантской новостройкой.

Могучие руки, вчера оборонявшие древнюю столицу, ныне были озабочены ее украшением. Из всех губерний, ближних и отдаленных, пестрыми толпами шли и шли крепостные и вольноотпускные оброчные мужики, умеющие делать все на свете.

У подножия Воробьевых гор, близ голубеющих капустой полей, на обширной, расчищенной пожаром ложбине вокруг неприступного Новодевичьего монастыря, под гуслярный перезвон владимирских и ярославских топоров, под возбуждающий шорох пил вырастали не по дням, а по часам опрятные новые домики простолюдинов. Низалась улица к улице, улицы сливались в посады, в слободы.

По мужицкой терпи-спине, считая выпуклые ребра под самоткаными рубахами, прошагали несметные горы кирпича и железа, прокатились смолянистыми кряжами неоглядные костромские и тверские леса. Поднялись они с мужицких плеч до подоблачья и встали колокольнями, дворцовыми сводами,- куполами, крестами, бойницами, башнями.

По несгибаемым тем плечам и спинам вволоклись на головокружительную высоту соборных звонниц тысячепудовые медные исполины — знаменитые московские колокола с «малиновым звоном», отлитые по суздальскоростовскому «секретцу», — чтобы колоколо, когда нужно, пело, а когда и рыдало набатом на всю Россию.

С весны в Москву по велению царя-победителя начали прибывать избранные офицеры от всех гвардейских полков — осенью ожидались торжества по случаю начала разгрома наполеоновских полчищ; началом этим явился день отступления французов из Москвы. Ожидали небывалый военный парад. Говорили там и сям, что Александр в связи с приближающимся пятилетием примет участие в церемонии по закладке на Воробьевых горах собора-памятника в честь погибших воинов.

Старая столица, с ее хотя и чопорным, но патриотически настроенным дворянством, возбужденным рассказами о новых и новых благоволениях государя иностранцам всех положений и рангов, долетавшими из Варшавы слухами о том, что якобы Александром окончательно решено отдать Польскому королевству Литву и Малороссию, в ожидании приезда царского дворца волновалась, роптала, негодовала, злословила, поносила венценосца и его приближенных. Разным толкам не было конца.

Этот глухой ропот не сулил восторженной встречи царю.

В гостиной Тевяшовых было тепло, светло и тихо.

Рылеев, свободный от строевых занятий, наслаждался беседой с возлюбленной. Они были счастливы. Оба ждали от жизни столько радости, что ее хватило бы не на один век. Тевяшов уже считал Рылеева чуть ли не членом семьи. А того нет-нет да и терзало тайное беспокойство. Мать почему-то задерживалась с решительным ответом, а без ее согласия на женитьбу сына все надежды и мечты могли рухнуть. Он догадывался, почему мать медлит с ответом, и догадка была безотрадна.

Присев с гитарой на софу, Наташа взяла несколько аккордов. У нее был отличный слух и приятный голос, близкий к драматическому сопрано, но на людях она не отваживалась петь. Рылеев стоял перед нею и вполголоса напевал посвященный ей романс собственного сочинения.

Пение прервал стук в дверь. Вошел денщик Ефим и подал Рылееву только что доставленное с местной почты письмо.

— От матушки! Наконец-то! — держа перед собой нераспечатанное письмо, воскликнул Рылеев. — Наталья, друг мой... О, как много я жду от этого письма.

Струны гитары перестали звучать. Наталье было понятно его волнение, она ждала ответа из Батова с не меньшим трепетом.

Рылеев распечатал письмо. Прочитал. Помрачнел.

— Неприятности? — прижав к груди руку, Наталья поднялась с софы.

— И сам не разберусь...

— Можно мне заглянуть в письмо?

— Могу ли я тебя, мой друг, держать в неведении? Но, прости меня... Я не хочу тебя огорчать.

— Что в нем, Кондратий? О чем оно?

— О тебе и обо мне... О нашем будущем... Тяжелое письмо, — ответил он, целуя черные ее локоны.

— Я не огорчусь.

— Я в нерешительности, милая моя... Не знаю: показывать иль не показывать письмо это родителям твоим... Дай мне остаться одному.

Наталья не препятствовала его желанию. Он остановил ее у порога.

— Не уходи... Смешно: хотел скрыть от тебя печальную правду. Но не могу, ты должна все знать... Обо мне и о моей семье... Знать больше, чем знала до сих пор. Вот что пишет мне мать моя Анастасия Матвеевна... Читай сама...

Он сел на софу и, передав письмо Наталье, стал следить тревожным взглядом за выражением ее лица.

«Друг мой, Кондратий Федорович, — вслух читала Наталья, — что пишешь в рассуждение женитьбы, я не запрещаю: с богом, только подумай сам хорошенько!! — обрадованная Наталья прервала чтение, чтобы поцеловать Рылеева в лоб. Затем опять обратилась к письму: — Жену надо содержать хорошо, а ты чем будешь ее покоить? В имении только что и можно продать один овес; и то не более как пятьдесят четвертей... Удивляюсь я, что тебе наскучила военная служба. Что ты будешь делать в деревне? Чем займешься? Скоро все тебе наскучит, и сам будешь жалеть, что скоро поспешил отставкою; можешь и женатый служить... Посуди хорошенько, чтоб не сделать Наташу несчастной, и родителей ее не заставляй раскаиваться, что они дочь свою милую отдали за тебя... — Наташа читала, а по щекам ее катились крупные слезы. Она плакала от какого-то непонятного, впервые посетившего ее сердце чувства, одновременно и легкого, и тяжелого... — Ты говоришь, люблю ее и надеюсь, что любовь продолжится вечно. Ах, друг мой, ты еще не знаешь, какая это птица — любовь! Как прилетит, так и улетит. Покойный отец твой говорил мне: вечно любить тебя стану — и его любовь улетела... Женитьба твоя меня не огорчает, а что ты выходишь из службы, то меня поразило...»

Наталья вытерла платочком глаза.

— Мать у тебя мудрая... Я люблю ее и хочу, чтобы и она меня полюбила.

— Я должен показать это письмо твоим родителям, — сказал Рылеев.

— Потом... Потом... Зачем показывать?

— Я чувствую себя обязанным так поступить.

— Ничто меня не может разлучить с тобою, — уверяла Наталья, приглаживая пальцами темные волосы на его голове.

Они до вечера просидели в гостиной рука в руке. Не раз перечитали письмо и вслух, и про себя. И каждое такое чтение для обоих было радостно. Суровость и прямота суждений матери были для них благотворнее сладкой лжи. Поначалу огорченный и расстроенный, Рылеев теперь понял, что мать прислала прекрасное письмо. Такое письмо способна написать лишь поистине мудрая женщина, повидавшая в своей жизни и плохое, и хорошее. Она не унизила ни себя, ни сына своего, ни невесты, ни ее добрых, доверчивых родителей, она помогла сыну с достоинством рассказать невесте о крайне стесненных материальных возможностях, чтобы потом не грызло душу раскаяние. Любовь нерушима, если она не дрогнет перед самым страшнейшим испытанием — бедностью. И вот к этому-то испытанию ту и другую сторону мать издалека подвела своим письмом. Откровенность — первый признак доброй и честной души.