Александр становился сумрачен. Это было видно по его лицу, хотя он пока что и не возражал. В словах Ивана Матвеевича заключалось что-то привлекательное и вместе с тем гнетущее для царской души. Может быть, сумрачность самодержца отчасти объяснялась и тем, что он увидел себя вновь брошенным в море нескончаемых проектов, предложений, советов, которые порой бывают так утомительны, а то и просто опасны.

— Безотлагательно нужна новая система воспитания, государь!

— А вы готовы предложить такую систему?

— Да, ваше величество, я много об этом размышлял... И эти размышления мои начались не вчера и не позавчера, они начались с тех дней, когда родительский долг заставил меня всерьез подумать о воспитании собственных сыновей, подверженных тем же порокам века своего, как и все дворянские дети...

— Что же вы взяли в основу воспитания ваших сыновей, о которых я слышал самые восторженные отзывы от их начальника генерал-адъютанта Потемкина? — спросил, просветлев на минуту, Александр.

— Добрый отзыв, государь, о примерной службе отечеству моих сыновей считаю для себя высочайшей наградой! — Иван Матвеевич признательно поклонился Александру. — Итак, о принципах моей системы... Разрешите сделать краткое предварение. Из былин русских мы знаем, что отечество наше спасали богатыри — тот же Илья Муромец. Да, отечеству нужны богатыри! Но какие? Есть богатыри с телом крепким, как закаленное железо. Такие богатыри, возможно, и незаменимы были во времена Владимира Мономаха. Я же спрашиваю моих соотечественников: что нужнее ныне отечеству — богатырь ли телом или богатырь душою?

Александр встретил затяжным вздохом этот взволнованный вопрос Ивана Матвеевича, и тому пришлось самому отвечать на свой вопрос:

— Многие, отставшие от требований современного века, кричат мне: «Нужны богатыри телом». Они уверяют, будто богатыри телом сокрушили Наполеона, дойдя от Москвы до Парижа. А я им отвечаю: «Заблуждаетесь, господа! Наполеона победили богатыри духом! Если богатырь телом, и только телом, нужнее, то уж нет нам никакой надобности не только в современных университетах, но даже и в набеглых французах... — Иван Матвеевич засмеялся. — В самом деле, давайте все закаляться, как железо... Пускай купают всех нас в крещенские морозы в прорубях, как Ахиллеса окунула матушка в воды Стикса, и кто выдержит, кто выживет, тот и примерный слуга отечеству. А по-моему, плох тот богатырь, у которого тело берет преимущество над духом. Только истинные богатыри душою в состоянии исполнить все обязанности, что возложены на нас богом, природой и отечеством. Вот альфа и омега моей образовательной и воспитательной системы, государь!

Александр не пропустил мимо ушей ни одного слова.

— Похвально, что вы в таком духе, согласно вашей программе, воспитали своих сыновей! Для просвещенных людей не будет препятствий по службе и продвижению! Я ищу таких людей. Министерство просвещения требует обновления. Граф Разумовский собирается уходить на покой... Я вас позову, Иван Матвеевич... Всему свой срок.

— Ваше величество, всегда рад служить вам на основе мною высказанных правил, но, да простите мне мою откровенность, вы меня уже больше никогда не позовете.

— Почему?

— Я и сам себе не могу объяснить, ваше величество. Но не позовете...

Иван Матвеевич покинул манеж в числе последних. Царь сел в карету один, сердито дернул шнурок, и карета понеслась ко дворцу.

Свитские офицеры тревожно-любопытствующими взглядами провожали проходившего мимо них Ивана Матвеевича. Они догадывались, что беседа с ним явилась причиной внезапной угрюмости царя.

Не унывал только генерал-адъютант Потемкин.

Довольный мастерством фехтовальщиков-семеновцев, он велел Сергею Муравьеву-Апостолу выдать каждому участнику по империалу за свой счет, а Матвея Ивановича, подмигнув ему, пригласил вечером в гости к артистам Брянским, где ожидаются песни и танцы и представится возможность сразиться с непобедимым бильярдистом Милорадовичем.

Нынче к ужину собралась вся царская семья. Елизавета все время молчала. Больше говорила старая царица Мария Федоровна. Потом Николай Павлович начал высказывать недовольство генерал-адъютантом Потемкиным — тот якобы мало бывает в полку и все отдал в руки своих подчиненных, Муравьевых-Апостолов и их приятелей. Царь не прислушивался к семейным разговорам, он с аппетитом хлебал любимую уху из ершей, закусывал тонкими ломтиками черного хлеба, натертыми чесноком. Когда он ел, все мускулы лица и даже шеи двигались, а на плешине выступала испарина. Упоминание о братьях Муравьевых-Апостолах заставило его вмешаться в разговор.

— Муравьевы во все суют свой нос и обо всем берутся судить. Даже о том, чего они совершенно не знают. Двоих-троих сыновей своих не могут воспитать, а лезут в законодатели просвещения и воспитания. Патриоты! Патриоты бывают разные... Вот станет полегче, и я сам займусь Семеновским полком. Чем скорее Иван Муравьев-Апостол покинет Петербург, тем лучше. Потемкину надо поставить на вид за то, что он по своему произволу привез этого честолюбца в манеж и тем самым принудил меня к неприятному разговору с ним. Я его в свое время посылал следить за каждым шагом Наполеона, а он и там, я теперь в этом не сомневаюсь, занимался составлением разных журнальных химер...

Царь опять принялся за уху из ершей, предоставив матери верховодить за столом. Для Елизаветы такие семейные ужины в присутствии свекрови были нравственной пыткой. Она думала лишь о том, чтобы скорее закончился ужин, чтобы она могла встать и покинуть покои, не слышать неприятный голос старой царицы. Николай Павлович был доволен результатом встречи царя с Иваном Муравьевым-Апостолом. Он знал впечатлительность брата, знал, что каждое раздражение или недовольство у него откладывается в памяти и в душе не стираемой временем зарубкой.

— Муравьевы крутят общественным мнением во всей столице, — заговорила, холодно сверкая выпуклыми глазами, старая царица. — Мой секретарь князь Хилков говорил, что полковник Александр Николаевич Муравьев собирает у себя какие-то вечеринки для чтений, прений, обсуждений... И желторотые юнцы в мундирах юнкеров и кадетов слушают его с раскрытыми ртами. А Катерина Муравьева, чтобы перещеголять своих родственничков, завела в своем доме подобие вольнодумческого клуба. Дело дошло до того, что уж лицеисты-мальчики в четырнадцать-пятнадцать лет начали бегать на эти сходки.

— Мы бываем слишком поспешны и расточительны на высочайшие благоволения по поводу разных журнальных легкодумств, — упрекнул кого-то Николай Павлович. Все поняли, что он имеет в виду царицу Елизавету.

Та смолчала. Не дождавшись мармелада, она встала и покинула стол.

Аракчеев жил на углу Литейной и Кирочной, в большом деревянном доме 2‑й артиллерийской бригады, шефом которой он состоял. В Петербурге ходил слух о том, что царь как-то раз будто бы сказал Аракчееву:

— Возьми этот дом себе в полную собственность и повесь на углу достойную твоего имени и высокого положения доску с надписью золотом по мрамору: «Дом графа Аракчеева».

— Нижайше благодарю вас, батюшка мой, ангел-благодетель, — растроганно, чуть ли не со слезой, отвечал Аракчеев. — Однако, благодетель мой, на что он мне? Я не гонюсь за домами, дворцами. Пускай останется вашим; мне и казенной квартиры хватит.

— Друг и брат мой! Ты еще раз показал свое, достойное похвалы и памяти потомства бескорыстие, какое было свойственно лишь древним, — с чувством будто бы проговорил царь и облобызал скромного шефа артиллеристов.

Но в столице каждый дворник знал, что показное бескорыстие это было основано на расчете, и отнюдь не в ущерб Аракчееву. Содержание в порядке столь большого дома влетало в копеечку, и копеечка эта изымалась не из аракчеевского кармана, а из казны.

В жарко топленной гостиной, стены которой были отделаны малиновыми лионскими гобеленами, громоздкая мебель, предназначенная будто бы не для людей, а для медведей, была расставлена по-старомодному — строго симметрично. Как и в дворцовом служебном кабинете графа, как и в гостиной в Грузине, на самом видном месте, прямо против черных массивных дверей, возвышался на золоченом постаменте исполненный в античной манере бюст Александра в натуральную величину. Его закудрявленная, сильно приукрашенная ваятелем голова была, подобно голове Юлия Цезаря, увенчана венком из остролистного лавра. Над бюстом парил ангелок с оливковой ветвью в руке.