В двух-трех шагах сзади государя несколькими рядами следовали свитские генералы. И среди них много совсем молодых!

Вдруг в самый трогательный момент, когда Александр готов был склонить обнаженную шпагу перед своей матерью — вдовствующей царицей, из толпы, под бешеным напором задних, выперли на проезжую часть однорукого Антона с Маккавейкой. Рассвирепевший полицейский ударил старика кулаком по лицу и хотел силой втолкнуть обратно в стадно ревущую и напиравшую стену, но это оказалось невозможным.

Антон, чтобы избавиться от тумаков, кинулся через свободную от зрителей проезжую часть на другую сторону. За ним, держась за подол его рубахи, трусил мальчонка. Но и с той стороны на них угрожающе рявкнул полицейский, пригрозив кулаком. А царь приближался...

Старик и внук как ошалелые заметались между двумя плотными, локоть к локтю, рядами орущих полицейских. Они оба совсем потеряли голову, окончательно закружились, не зная, куда деваться, где искать спасения.

«Что они гоняют несчастного мужика?» — возмутился Иван Якушкин и сжал кулаки.

Антон метнулся к арке. На спине его трясся холщовый мешочек с чемерицей. Но внезапно, чего-то устрашившись, поворотил и припустился прямо посередине дороги впереди царя. За ним, дав огненно-рыжему иноходцу шпоры, с поднятой обнаженной шпагой погнался государь и скакал за смятенным мужиком до тех пор, пока тот не споткнулся. Подлетевшие полицейские выхватили обеспамятевшего Антона из-под копыт и тут же, прямо на глазах у императора и свиты, стали жестоко избивать его. Маккавейка, прыгая на одной ноге (плюсна другой была разможжена шипами подковы), успел затеряться в толпе.

И сразу весь парадно-викториальный блеск, вся торжественность погасли, померкли, исчезли для Ивана Якушкина и его друзей. Уже не хотелось смотреть, как самодержец, только что едва не растоптавший опростоволосившегося мужика, театрально склонил обнаженную шпагу перед царицей.

Якушкин готов был зарыдать от испепеляющей, нестерпимой досады, от ошеломительного, ураганом налетевшего, непоправимого разочарования в кумире. Не хотелось верить во все то, что разыгралось перед его глазами, на виду у многочисленной толпы, в присутствии дипломатического корпуса. Не хотелось верить, но и не верить было нельзя. «Это не он... Это не Александр... Такого монарха я не знаю», — в исступлении размышлял оскорбленный Якушкин. Теперь он желал лишь одного — поскорей выбраться живым и невредимым из этого скопища господ и рабов, не видеть больше ни золоченых карет, ни самого царя, ни его блистательной свиты.

— Какой позор... Какой стыд... — проговорил Матвей Муравьев-Апостол, крепко сжимая горячую как огонь руку Пестеля.

— Такое не забывается, — сказал его брат Сергей.

— Что это с царем?! — воскликнул Трубецкой.

Но больше никто не хотел говорить о царе. А батальоны, вытягивая носок, уже церемониальным маршем печатали гвардейский шаг по эту сторону ворот.

Николай Муравьев шепнул Матвею Муравьеву-Апостолу:

— Завтра ввечеру приезжай к нам с братьями.

— Чем угостишь?

— Самым лучшим, что я мог найти в современном просвещенном мире, — «Общественным договором» Руссо. Будет обсуждение.

— Кто еще ожидается?

— Я, мои братья, Артамон, юнкер конной гвардии Сенявин, Петр и Павел Калошины и несколько лицеистов.

— Непременно буду.

Военный оркестр гремел и гремел. Алебастровые кони над воротами содрогались от четкого могучего шага вливающихся в празднично украшенный город гвардейских полков.

Волоча раздробленную ногу, Маккавейка затемно приковылял на подворье к Муравьевым, которые уже знали о несчастье, случившемся со стариком и его внуком. Муравьева послала на поиски пропавшего мальчика нескольких слуг и просила узнать, не содержатся ли где в полиции старый да малый.

Приходу Маккавейки все в доме обрадовались, огорчало только отсутствие старика, неведомо где запропавшего.

Послали за лекарем в соседний дом. Лекарь осмотрел ногу; перевязал ее в лубки и сказал, что пострадавшему придется полежать недель шесть.

Маккавейку уложили во флигеле, где жила домашняя прислуга. Его накормили, обласкали, успокоили обещанием скоро вылечить. Но мальчика сейчас больше всего пугало исчезновение деда. Он видел, как полицейские били его палками, и потому боялся, что деда уже нет в живых.

— Найдется твой дед, — успокаивала Екатерина Федоровна. — Такого не бывает, чтобы полицейские забили до смерти. Поди, заблудился в городе, народу много было.

— А вдруг не найдется?.. — тосковал Маккавейка, и на глаза его набегали слезы.

Вечером в гостиной Муравьевой не слышалось похвал царю. В память каждому он врезался бешено преследующим двух растерявшихся людей. Эта выходка вызвала бесконечные толки по всей столице, не только в салонах, но и в мастерских. Никто не понимал, для чего нужно было упоенному славой и величием самодержцу скакать галопом за каким-то обезумевшим от страха, незадачливым мужиком.

— Это можно объяснить лишь тем, что царь не сумел удержать жеребца, — проговорил Якушкин, может быть острее других принявший к сердцу столь неприличное для императора происшествие.

— Жеребец был взнуздан, и не будем с головы царя валить на здоровую голову жеребца, — сказал Сергей Муравьев-Апостол.

После вечернего чая молодежь дружно принялась упрекать Ивана Матвеевича за то, что своими пылко написанными «Письмами» он может посеять вредную сумятицу в умах многих, кто не любит трудиться и не желает ничему учиться всерьез. Такие лентяи и нелюбознательные недоросли из дворян найдут оправдание своей лени в его призывах повернуться спиной ко всему европейскому, в особенности же к французскому. Иван Матвеевич выслушал своих критиков и рассмеялся.

— Где же вы это вычитали в моих «Письмах» хвалы невежеству и оправдание новоявленных Скотининых и Митрофанушек? Нельзя развить ни воображение, ни эстетические вкусы без изучения всемирной литературы. Я призываю лишь к одному: пора нам снять с носа французские очки и научиться на все в мире смотреть через свои стекла, так как они у нас нисколько не хуже чьих-либо. Я неоднократно говорил и не перестану говорить о прелести и важности углубленного изучения Лессинга, Шиллера, Данте, Тассо, Альфьери, Сервантеса, Шеридана, я не перестану восторгаться Шекспиром. Я всегда воздавал и воздам должное народу, давшему миру Лафонтена, но я глубоко буду презирать того русского, который, почитая Лафонтена, унизит заслуженное величие нашего гениального Ивана Крылова! — с каждым словом Иван Матвеевич по-молодому возгорался полемическим жаром. — Отличное знание всех европейских языков необходимо для каждого, кто хочет получить право быть ценителем искусства — с Клопштоком, Альфьери, Касти и многими другими. Я далек от мысли унизить кого-либо, но и свое, русское, родное, никому не дам обидеть и унизить. Без знания европейских языков нечего и браться за изучение западной литературы, как без знания русского языка всякое суждение об истории России, характере ее народа, об ее искусстве будет приблизительным, поверхностным, неточным. Спросите нашего Воронихина, постиг бы он величие храма святого Петра в Риме по одним рисункам и моделям? Спросите нашего Егорова, познал ли бы он Рафаэля из Джиордановых списков?

Примеры, приводимые им, были неоспоримы.

— Так точно и в общей литературе, молодые люди. Если хотите иметь основательное понятие о свойствах, преимуществах и недостатках народов, наиболее в письменах отличившихся, так сперва поучитесь их языкам; прочитайте Данте на итальянском, Сервантеса на испанском, Шекспира на английском, Шиллера на немецком! И не пускайтесь в критику иностранных литератур, смотря на них только через французские стекла. Поэзия — язык богов! Учитесь извлекать величайшее наслаждение из божественного звучания!

Лицо Ивана Матвеевича озарилось вдохновением, и он начал наизусть читать картины из Данте.