— Твой язычок, милая супруга, разит почище гусарой сабли, — засмеялся граф, — потому — сдаюсь...

— Нет уж, сударь, к барьеру, — разгорячилась Анет. Не пора ли, кстати, спросить у освободителя европейских народов, когда он собирается подписать конституционную хартию для России? И кого он собирается назначить в наместники к нам? Уж не дружка ли своего Аракчеева? — Аннет говорила о том, что в тысячах и тысячах вариантов вот уже не первый год обсуждалось во всех петербургских гостиных и офицерских казармах. Она увлеклась предметом беседы и оттого стала еще грациознее. — Наш государь лукав, и он же по-ребячески наивен: ему часто кажется, что никто его лукавства не замечает. Все замечают! Самый последний извозчик на бирже ныне смотрит на царя как на лукавца, проще сказать — на обманщика. А послушайте, что говорят офицеры лучших гвардейских полков! Конституционная хартия для Польского королевства не пройдет царю даром!

— Почему?

— Вчера у нас, в твое отсутствие, весь вечер на этот предмет жарко спорили мои братцы Сергей и Матвей, Никита и Александр Муравьевы, Пестель, Якушкин, Лунин, Глинка и Федор Толстой. Они считают, что дарование конституционной хартии Польскому королевству в обход России есть унижение для нас... Гвардия больше не верит в посулы государя.

Аннет Ожаровская, урожденная Муравьева-Апостол, унаследовала от своих родителей острый ум и своеобычный характер. Граф Адам горячо любил ее за это, сам будучи человеком благородным и независимым.

— Ну, Аннет, ты у нас истинная якобинка, — весело отозвался он. — Тебе следовало родиться француженкой и заседать в Конвенте...

Разгоряченная Аннет не приняла шутки.

— Я люблю Францию, люблю остроумных французов, но, будучи русской, еще больше люблю Россию и русских. Люблю до слез, до умиления каждый кустик, каждый взгорок на родной земле. У французов, особенно у парижан, есть чему поучиться восприимчивым ко всему доброму русским... Парижанина, например, далеко пустыми посулами не уманишь, а русских можно куда угодно увести за пустою торбой. И нынешний государь неплохо освоился с показом пустой торбы, на которой вышито: «Конституционная хартия для России»...

Вошла служанка и быстро закончила хлопоты с завивкой, Аннет удалилась на свою половину, чтобы одеться в вечернее бальное платье.

Вскоре в кабинет к Ожаровскому ввалилась целая толпа гостей, большей частью офицеры Семеновского полка. Все были во фраках: каждый из них считал своим неотъемлемым правом, добытым на войне, в свободное от службы время мундир сменять на фрак. И никто пока что на это право не посягал.

— Ну, много ли семеновцев получили приглашение на сегодняшний бал? — спросил Ожаровский сразу у всех.

— Ни одного билета, — ответил Сергей Муравьев-Апостол.

— Потемкин получил, — добавил его брат Матвей.

— Адам Петрович, вы близкий царю человек, часто бываете во дворце, можете ли нам объяснить, чем вызвана столь резкая перемена в настроении царя, во всем его поведении? — спросил Якушкин.

— Весь Петербург говорит, что он стал скучен, гневен, сумрачен. И это на самом деле так. Но чем вызвано? — спросил Лунин. — Неужели наш государь, с его феноменальной осторожностью и умением прощупывать тайные мысли противника, попал в новые дипломатические тенета к Меттерниху, Кестльри и Талейрану?

— Ничего подобного ни от кого не слышал, — ответил Ожаровский.

— Есть заслуживающие доверия сведения о том, что еще в начале этого года подписана какая-то тайная конвенция между русским императором, Меттернихом, Кестльри и Талейраном, — уверял Лунин. — Все говорят, что в день рождества Христова будет обнародован какой-то весьма важного государственного значения акт... Толки на сей счет самые разные: одни говорят, что будет в этот день обещана конституция России и отмена крепостного права постепенно по губерниям...

— Не слышал, не слышал, господа, — отвечал Ожаровский. — Я слышал нечто совершенно противоположное.

— А именно? Еще большее закрепощение? Дальше уже закрепощать некуда! — гневно заговорил Пестель, садясь в кресло и поудобнее устраивая свою больную ногу.

— Известно мне другое, — продолжал Ожаровский. — Императором совместно с Аракчеевым заготовлен указ о введении в России каких-то военных поселений. Но пока что все это держится в строжайшей тайне даже от военного министра Коновницына. Да и какой он военный министр, коли теперь образован Главный штаб императорского величества. Услышав о создании сего штаба, наш военный министр с горя пил неделю беспробудно.

— Да, не завидую Коновницыну, его права теперь так урезаны, что ему остается распоряжаться лишь солдатскими портянками да клопами в казармах, — съязвил Сергей Муравьев-Апостол.

Когда отзвучал смех, он обратился к своему зятю:

— Поручаем и просим всеусиленно, Адам Петрович, будете во дворце, спроведайте понадежнее, сдвинулись ли дальше слов конституционные поползновения государя или же пребывают в прежнем эфемерном состоянии? Если сдвинулись, то кто привлечен государем к участию в столь важном для всей России деле? И если представится возможным, как сверстник сверстнику скажите государю, что мы еще продолжаем верить в его благие начинания и что тысячи людей, преданных ему и отечеству, готовы без остатка отдать все свои силы и знания для блага отечества... Печально будет, если наша готовность не найдет правильного понимания...

Вошла Аннет, нарядная, благоухающая духами, стройная, как девушка. На ней было длинное, розовое, из легкого шелка платье, отделанное по подолу и рукавам вышивкой в цвет платья. В ушах сверкали, переливались жемчужные серьги. Тем же переливным огнем горели браслеты на руке. Газовый шарф легким дымком обвивал ее белые плечи. Розовые туфельки на тонком высоком каблуке мелодично простучали по паркету. Братья и их друзья почтительно поцеловали ручку хозяйке дома.

— Куда с большим удовольствием и несомненной пользой для себя провела бы я этот вечер в вашем обществе, чем ехать скучать во дворец, — без тени кокетства призналась она братьям. — Но от дворцовых приглашений уклоняться опасно. И потому мы с Адамом Петровичем едем на бал!

— Сестра, прошу тебя об одном: не танцуй с медведем дворцовым, — напомнил Сергей.

— С каким? Во дворце медведь не один? — уже от порога отвечала сестра.

— С бурым, деревянный дворец которого на Литейной, — пояснил Сергей.

— Можете не беспокоиться, братцы, медведь с Литейной стар и неуклюж. Я за всю свою петербургскую жизнь ни разу не видела его танцующим... А с другим медведем, если только он избавился от меланхолии и уныния, — все поняли, что она намекает на царя, — и если поблизости не будет прелестной польки Марии Антоновны, с удовольствием станцую. Он танцует превосходно и с дамами обходителен, галантен, как никто из кавалеров...

— Поставьте условием вашему высочайшему партнеру, — вмешался Никита Муравьев, — от пустых обещаний перейти к делу — имею в виду конституцию для России...

— И полное безотлагательное освобождение всех крепостных крестьян! — громогласно сказал Николай Тургенев.

— Горжусь, горжусь, господа, вашим столь лестным для меня поручением! Постараюсь! И если с бала меня отвезут прямо в Петропавловскую крепость, то уж и вы меня не оставьте в беде!

Смеясь, Аннет от порога послала всем воздушный поцелуй, и каблучки ее застучали по деревянной лестнице.

У подъезда ждала карета.

Предсказание Аннет Ожаровской сбылось. На дворцовый бал съехалось много чопорной сановной и несановной знати, глаза уставали от мельтешения, пестроты женских нарядов, генеральских мундиров, от лент и орденов, но бал с самого начала был утомителен и скучен. Все светилось внешним блеском, и на всем лежала печать душевного уныния глубоко и непоправимо разобщенных людей.

Аннет рано научилась понимать фальшь и лицемерие высшего света и почти безошибочно отличать начисто опустошенные души от тех, что сохранили и ум, и честь, и характер. Но таких устойчивых людей она здесь не видела вокруг себя.