Весь день нарочные развозили пакеты по всем округам поселения 2‑й уланской дивизии.

Аракчеев больше суток никуда не выходил и не выезжал из деревянного дворца.

Жители Чугуева — все, кто был поставлен под ружье и кто не был поставлен, — ожидали новой, еще более страшной кары.

Земля слухом полнится. На Харьковской ярмарке только и говорили о том, что каждый день творится в Чугуеве. Стало известно об избиении женщин в поле. Очевидцы рассказывали о столбах, поставленных на полковом плацу в Чугуеве. Самые смелые поехали в Чугуев, чтобы посмотреть своими глазами на все там происходящее.

Рылеев с Бедрягой, прежде чем покинуть ярмарку, решили еще раз съездить в Чугуев. На поездке настоял Рылеев, вынашивавший замысел большого исторического сочинения о казаках.

Главной же причиной его вторичной поездки в Чугуев было страстное желание вступиться за несчастных казаков, смягчить жесткое сердце генерального карателя. С этой целью Рылеев, забыв о личной безопасности, написал горячее обращение к Аракчееву, как самому близкому другу царя, с призывом к великодушию и состраданию. Рылеев заступался за казаков и возлагал всю вину за волнение на тех начальников, которые чинили и чинят казакам всякие притеснения вопреки обещаниям, данным казакам самим царем, а следовательно, и самим Аракчеевым. Бедряга одобрил этот очень рискованный замысел друга.

Юная жена Рылеева трепетала перед грозностью событий, в которые по своей воле ввязывается ее супруг. Ей понятно было его стремление помочь жестоко обиженным, но она не знала, чем все это может кончиться для самого Рылеева. Страшась возможных неприятных последствий, она все же одобряла решимость своего мужа вступиться за людей, совершенно незнакомых ему.

Дрожки катились по Чугуевской дороге. Рылеев обратил внимание — справа и слева рощицы и дубравы отступили на полверсты от дороги. Свежесрубленные кусты и деревья зеленели, как весной. Это было похоже на прощальную улыбку.

Унылым погребальным звоном встретил Чугуев Рылеева и Бедрягу. По главной улице к городскому кладбищу медленно двигалась похоронная процессия. Рылеев и Бедряга сошли с дрожек, обнажили головы перед скорбной толпой. На попах сверкали парчовые ризы. Пахло ладаном. И плач стоял невообразимый. Плакали не десятки и даже не сотни, а тысячи людей. Впереди процессии на головах казаки несли тридцать белых дощатых крышек, а сзади попов тащили на полотенцах тридцать гробов с забитыми насмерть поселенцами.

В гробах лежали отставные и неотставные казаки, с некоторыми из них Рылеев совсем недавно познакомился в Харькове. Стиснув зубы, смотрел он на проплывавшие мимо гробы и мысленно произносил имена убиенных:

— Яков Ламанов... Гавриил Пылев... Леон Романов... Жихарев... Малафей Трубчанинов... Пастухов... Григорий Черников... Бочаров... Храмцев...

Версты на три протянулось печальное шествие, сопровождаемое на всякий непредвиденный случай сильным конным караулом.

Долго Рылеев и Бедряга стояли с обнаженными головами. Рылеев не уставал повторять на французском:

— Тиран, ну и тиран... Палач, ну и палач...

А гробы с мертвецами все несли и несли мимо. Не переставали скорбно рыдать колокола.

Похоронная процессия текла и текла.

— На плацу вешать кого-то хотят, — послышался голос из толпы зевак.

Рылеев и Бедряга направились к деревянному дворцу на горе. Рылеев решился незамедлительно исполнить задуманное.

Нелегко было прорваться сквозь пешую и конную охрану, со всех сторон оцепившую дворец. Однако Рылееву и Бедряге удалось дойти до крыльца.

— К кому и зачем? — встретил их вопросом первый караульный заслон.

— К сиятельнейшему графу их превосходительству Алексею Андреевичу с посланием в его собственные руки, — объяснил Рылеев.

На первом этаже тем же вопросом встретил посетителей адъютант Блюменталь. Рылеев повторил свой ответ. Блюменталь потребовал передать послание ему. Но Рылеев не согласился. С трудом удалось дойти до лестницы, что вела на второй этаж.

На нижней ступени лестницы стояли четыре вооруженных богатыря-гренадера. Адъютант поднялся наверх к графу и застрял там. Долго Рылеев и Бедряга стояли под лестницей в ожидании приглашения. За их спиной, с ястребиной зоркостью следя за каждым их движением, теснилась целая куча вооруженных стражников, готовых броситься на них по первому же знаку.

Наконец наверху раздались шаги, к лестнице подошел сам Аракчеев, в армейском мундире и форменных сапогах. Из-за его плеча выглядывал лысый Клейнмихель.

— Господин Рылеев и господин Бедряга, — повторил адъютант, — желают передать послание в ваши собственные руки.

Аракчеев остановился на верхней ступени лестницы, с презрением посмотрел на стоявших внизу посетителей, буркнул что-то невнятное, повернулся и скрылся в покоях. Клейнмихель сверху махнул рукой, дав знак страже, чтобы она освободила от посетителей нижнюю приемную.

Аракчеев наградил адъютантов разносной бранью, обещая их разжаловать в солдаты, а рядовых караульных велел тут же сменить и всыпать каждому горячих за то, что они прикладами в шею не прогнали от дворца каких-то слишком смелых гог-магог.

Крайне удручен был Рылеев неудачей своего предприятия. Будто из почерневшего дуба вытесанный всевластный распорядитель судьбами отечества врезался ему в память так, что образ этот ничем не смыть, не изгладить.

Весь день они с Бедрягой провели в Чугуеве, сходили на кладбище, бросили по горсти земли на свежие могилы, заводили разговоры со старыми и малыми, чтобы побольше узнать правды о трагедии, постигшей Чугуев. И люди открывали перед ними сердца свои и души.

На склоне дня они пришли на полковой плац, запруженный народом. Посередине ровного, как пол, поля мрачно возвышались столбы с перекладинами. Рылеев не переставал мысленно повторять неожиданно родившиеся в душе строки: «Ты на меня с презрением взираешь... Вниманием твоим не дорожу, подлец! Вострепещи, тиран... Тебе свой приговор произнесет потомство!»

Он понял, что рождается новое стихотворение, откристаллизовываются слова и образы, которые еще вчера не были известны ему. Еще неясным оставалось, в основу какого будущего здания лягут эти первые добротные словесные кирпичи, но что такое здание будет возведено — не подлежало сомнению.

Повторение сразу полюбившихся строк доставляло отраду.

— Вниманием твоим не дорожу, подлец! Вниманием твоим не дорожу, подлец! Вострепещи, тиран! За зло и вероломство тебе свой приговор произнесет потомство!

Страшный черный час в своей жизни молодой поэт счел благословенным! Благословение было рождено сознанием того, что он, Рылеев, без всякого трепета помогает современникам и потомкам отточить первую строку вечного приговора злодею. Его поэтический приговор сливался со всеобщим приговором, творимым неподкупной историей. Поэт как бы воочию увидел идущие за ним бесчисленные поколения, с радостью и упоением повторяющие вместе с ним:

— Вниманием твоим не дорожу, подлец!

Стихотворные строчки одна за другой рождались в его душе, складывались в строфы, звучали набатом. Но как донести их до людей, до современников и до тех, кто будет жить после него? Есть журналы в Петербурге, но нет надежды, что даже самый просвещенный издатель, вроде Греча, осмелится напечатать строки, выражающие жгучую ненависть к другу царя...

«Нет, — озаренно размышлял Рылеев, шагая рядом с Бедрягой к плацу — деревенская глушь хороша для поэта, воспевающего радости любви под зелеными кущами, поэту же гражданину не пристало деревенское уединение. Надо пребывать постоянно в центре событий, там, где рождается просвещенная мысль о новой России, где я найду единомышленников. Хорошо бы вкупе с ними издавать журнал... Свой журнал — вот оно, великое дело. В Петербург, в Петербург — только там я найду приложение своим силам... Нынче же надобно написать об этом Наталье...»