Аракчеев смиренно слушал, слегка склонив большую квадратную голову. Он никак не мог сразу подобрать равнозначимого слова вместо не полюбившегося царю.

— В Чугуеве, Змиеве и Славянске, ваше величество, какое-то неустройство, — наконец-то выбрался он из затруднительного положения.

— И я так думаю, что легкое неустройство, — смягчился царь, — а всякое неустройство надо незамедлительно устраивать к хорошему. Немедленно отбирай себе нужных помощников и скачи в Харьков, нельзя медлить и давать неустройству разрастись...

— Батюшка, Лександра Павлыч, мне никак нельзя выехать незамедлительно, — едва ли не в первый раз в жизни отвечал полуотказом царю самый верный и без лести преданный слуга.

— Почему же, брат и друг мой? Болен? Или обиделся, что я не пригласил тебя к столу нынче? Просто забыл, и ты уж меня как истинный христианин истинного христианина прости, сиятельнейший граф и кавалер Алексей Андреевич.

— Что ты, что ты, батюшка, мыслимо ли такое, чтоб я когда-нибудь обиделся на моего ангела и благодетеля! Разве я редко обедаю вдвоем с тобою! Всех чаще. Надеюсь и впредь остаться удостоенным столь высокой чести и милости.

— Так что же тебя удерживает, граф? Настасья?

— Батюшка, у меня у самого в наших новгородских поселенных войсках замечено легкое неустройство, которое никак не позволяет мне далеко отлучаться от здешних мест. Моим отъездом могут воспользоваться подспудные смутьяны или же, вернее сказать, разные гоги-магоги... Как здесь около себя все утихомирю, так неотлагательно, батюшка, покачу в Чугуев... Но не раньше как улажу все здешние болячки, а их много, батюшка, и они ближе и потому больнее нам с тобой, чем чугуевский нарыв.

Александр печально задумался, не зная, что руководит Аракчеевым: трусость или настоящая, невыдуманная забота о тишине и спокойствии вокруг Петербурга, окруженного северными поселенными войсками. Печаль и задумчивость царя всегда заботили Аракчеева, и он всякий раз принимал близко к сердцу, если вдруг чувствовал себя виновником царского уныния.

— Батюшка, а ведь там у нас есть надежные люди, давайте пошлем к ним фельдъегеря с высочайшим указом, — предложил Аракчеев. — Я уже, пока ехал, и высочайший от вашего имени указ состроил.

Он вынул из перевернутого вниз султаном кивера написанный красным карандашом, будто кровью, высочайший указ о способах и мерах к подавлению восстания в Чугуеве.

— Хороший указ, но где взять хорошего исполнителя? — держа в руках бумагу, спросил царь.

— Там, недалеко от Чугуева, граф Витт со своими войсками, — подсказал Аракчеев.

— Такие дела я не могу поручать Витту, — сумрачно ответил царь. — Понимаешь, Алексей Андреевич, не могу... Витт — наполеоновский перебежчик... Для безупречного исполнения сего высочайшего указа нужен человек, чьи добродетели и усердие престолу были бы равны твоим... А такой человек во всей России только один, и этот человек — ты...

Аракчеев потряс перед глазами носовым серым платком с красными, как спелая клюква, пятнышками, проволок им по глазам.

— Батюшка, не печалуйся на меня, не грусти, твоя грусть тяжелой горой давит меня каждый раз, — просительно проговорил Аракчеев. — Так и быть, как улажу здешнее неустройство, не откладывая ни на одну минуту, помчусь в южные поселения и все меры приму к сокращению неустройства...

— Спасибо тебе, друг мой, я знал, что ты, как истинный христианин, и на этот раз не откажешь мне в своей службе, — с чувством признательности сказал просветлевший царь. — Сократи неустройство с кротостью и смирением, как и подобает христианину, помня, что ты едешь к братьям своим православным. Пошли офицера к дивизионному командиру Лисаневичу, и все, что здесь тобою от моего имени написано, объяви ему, как мою высочайшую волю...

— Я знаю, кого послать, батюшка, — обещал Аракчеев.

— Как мне хочется снова погостить у тебя в прелестном Грузине, — мечтательно заговорил царь, — и опять вдвоем с тобою предаться сладостным нашим беседам о делах государственных и о боге... Скорее улаживай оба неустройства... А сейчас поедем ко мне ужинать в Каменноостровский дворец, а то царица скучает без меня...

Грязь и брызги вылетали из-под колес венской коляски выше дуги — Аракчеев возвращался из своего имения Грузина в Петербург. Шестерка перекладных скакала во весь опор. Из Грузина граф выехал ровно в шесть утра, невзирая на сильный дождик, и в двенадцать часов собирался быть уже на докладе у царя, а потом и отобедать вместе с ним. Властелин поселенных войск любил во всем чисто механическую точность: у него издавна было строго заведено на езду от Грузина до столицы и от столицы до Грузина тратить максимально шесть часов, и ни одной минуты более! Девяносто с лишком верст проскакать за шесть часов — не так уж плохо! Уверяли знатоки, что Аракчеев самый быстрый ездок во всей России, за ним не угнаться даже самому императору, на своем беспокойном веку заездившему табуны первоклассных лошадей.

День, в который приезжал в свое имение или возвращался из него неумолимый Аракчеев, был черным днем для всех станционных смотрителей на тракте от Новгорода до Петербурга — малейшая задержка на станции с лошадьми кончалась всегда мордобитием, а то и хуже — публичным сечением кнутом нерасторопных станционных распорядителей, тасканием за волосы, самыми грубыми оскорблениями и немедленным устранением от должности. Поэтому-то, наученные горьким многолетним опытом, безропотные смотрители перед проездом царского наперсника трепетали, как не трепетали перед проездом самого царя. Уж как ни самовластны до безрассудности были все три великих князя, но и они так не издевались над хранителями дорог, мостов и постоялых дворов.

Для того чтобы грозовая туча в карете или в венской коляске пронеслась мимо беззащитной смотрительской головы, смотрители за сутки (а то и за двое) держали наготове и в неприкосновенности по дюжине лучших лошадей и при них отборных ямщиков. На всякий же непредвиденный случай — кузнецов, шорников, каретников, а в кузнях при дороге день и ночь оставался огонь в горнах. Все это делалось для того, чтобы при любой неполадке не было никакой задержки. Такое заблаговременное приготовление делалось на всех станциях, полустанциях — и только для одного Аракчеева.

Как только на взмыленной шестерке (а то и на паре шестерок) ко двору станционного смотрителя подкатывал властитель этого края, все приходило в движение, в кипение, несколько человек подбегали к экипажу: одни осматривали исправность колес, осей, другие быстро и проворно отпрягали взмыленных, загнанных лошадей, третьи на смену им уже закладывали самых резвых, свежих... И обычно бывало так, что граф не успеет отсморкаться или отчихаться, а уж лошади перепряжены, экипаж осмотрен, надежность гарантирована, можно продолжать путь...

Гроза под стук колес по новому прямому шоссе уносилась дальше, с лица смотрителя станции или полустанции катился градом пот, раздавался вздох облегчения и благодарность всевышнему: слава богу, на этот раз черную беду пронесло мимо...

Но не всегда кончалось так счастливо... Однажды в осеннюю распутицу с кареты, в которой демоном несся Аракчеев, свалилось колесо в полуверсте от полустанции. Лакей спрыгнул с запяток и помчался на полустанцию... Оттуда через непродолжительное время прибежали сразу несколько человек и с ними инвалид-распорядитель полустанции. Кузнец определил, что слетевшее колесо нуждается в починке.

— Чини! — был приказ.

Но с починкой у кузнеца что-то не заладилось. Около двух часов граф, словно истукан, сидел в карете, не сказав никому ни одного слова, но глаза его с каждой минутой становились холодней и злей... Ему вспомнилось, как он в молодости, будучи гатчинцем, по приказанию своего первого покровителя царя Павла отрезал уши у капрала и рядового за то, что оба они были заподозрены в ропоте на тяготы службы. С тех пор его прозвали Сила-ухоед. Он не раскаивался, что поступил так варварски с подчиненными. Он помнил похвальные слова Павла: «Вот это настоящий слуга своего царя, он, если угодно моему величеству, отрежет уши не только у капала, но и у своего отца. Правда ли, Аракчеев?» Аракчеев ответил: «Правда, ваше величество! Прикажите, и я исполню это ваше повеление, но только не на отце, так как он у меня умер, а на родной матери и на двух моих братьях».