Пестель подозрительно посмотрел на подаренные ему корешки... Но недоверие еще больше возбуждало решимость рискнуть, испробовать исцеляющую силу удивительного растения.

Вся гостиная нынче слушала Антона.

День и ночь не прекращались работы у петергофского въезда. Стучали топоры, сверкали высветленные лопаты, пылали костры, в подвешенных чугунах кипела смола; огромным муравейником шевелилась толпа мастеровых. Тут вместе с плотниками и каменщиками трудились ваятели и зодчие — на скорую руку возводились ворота, — нечто вроде триумфальной арки, — над которыми должны были вознестись шесть вздыбленных лошадей, символизирующих собою шесть гвардейских полков 1‑й дивизии, что недавно вернулась на родину морем и высадилась в Ораниенбауме. Художники и архитекторы сбились с ног в этой спешке и горячке. Известный Воронихин, по чьему проекту несколько лет назад был воздвигнут величественный Казанский собор, простудился и теперь лежал в лихорадке.

Многим гвардейским офицерам 1‑й дивизии было разрешено выехать в Петербург и там ждать прибытия своего полка на постоянные квартиры.

Привыкшие ко всему, дворцовые белошвейки, портные, парикмахеры все эти суетные дни крутились как грешники в аду. Старая царица Мария Федоровна и великая княжна Анна Павловна, известная своей привлекательностью, готовясь к торжественной встрече государя, никак не могли остановиться окончательно при выборе необыкновенного, ни на чье не похожего викториального платья и пышной прически. Не в пример им, молодая и скромная царица Елизавета Алексеевна смотрела на всю эту суету приготовлений с затаенной иронией. Она не гоняла горничных, фрейлин, камердинеров, а по заведенному ею обычаю читала с утра и до вечера, уединившись во дворце на Каменном острове.

И вот над дворцом взвился флаг, возвестивший о возвращении императора. Настал долгожданный день вступления победоносных полков в столицу.

С утра бесчисленные богатые экипажи потянулись к петергофскому въезду. Туда же со всех концов города хлынули толпы. Кареты с лакеями на запятках, барские дрожки колесо к колесу ехали длинными вереницами.

От Ораниенбаума к столице катился величественный гром военного оркестра. Начищенная медь сверкала в лучах солнца. Порой блеск молнией пробегал по ровным рядам примкнутых штыков.

Впереди этого грома и блеска на огненной масти жеребце отличной дрессуры ехал высокий, хорошо сложенный, умеренно тучный Александр Первый в мундире офицера Семеновского полка. Он сидел прямо, держа корпус немного вперед, а носки — в прямой линии с коленом.

А вдали, в сизоватой дымке, неясно прорезывались очертания петербургских дворцов и башен.

Еще сравнительно далеко гремели трубы и звучали фанфары, а уже все прилегающее к въезду пространство было запружено народом. Полицейские кордоны едва сдерживали нарастающий напор толпы, с обеих сторон грозившей прорвать оцепление и выплеснуться на проезжую часть.

Екатерина Федоровна с сыновьями сидела в своем роскошном экипаже. Все трое Муравьевых-Апостолов вместе с Якушкиным и Толстым успели занять место всего в двух десятках шагов от разукрашенной лентами и гирляндами Триумфальной арки. К этому сооружению сквозь непробиваемую толпу протискивался и Антон с холщовым мешочком за плечами.

За ним, крепко вцепившись в подол дедовской рубахи, влекся юркий Маккавейка. Полиция уже не церемонилась не только с обывателями, но и с господами — чины площадно ругались, толкали, пинали, оттирали вылезавших там и сям за отмелованную черту. Антон с внуком в конце концов просочились туда, куда им было желательно. Теперь они теснились около кареты Екатерины Муравьевой. Им даже было слышно, что говорят господа.

Вокруг Муравьевых-Апостолов сбилась целая офицерская группа: Илья Долгоруков, Павел Пестель, Сергей Трубецкой со своим другом Шиповым. Сюда же протиснулись и три брата Муравьевых (особая линия этого рода — Александр, Михаил, Николай).

Шесть алебастровых лошадей, наскоро вознесенных над аркой, именно потому, что они были алебастровые, невольно придавали грандиозному торжеству привкус нарочитости, какой-то условности. Пожалуй, совсем бы другие мысли и чувства навевала Триумфальная арка, если бы над нею неколебимо стояла бронзовая или чугунная шестерка. Об этом думал Сергей Муравьев-Апостол, глядя на хрупкий алебастр.

— Итак, господа, встречаем великодушного Александра! — сказал Долгоруков.

— Да, встречаем царя русского! — отозвался Матвей Муравьев-Апостол.

— Нет, господа, уже в 1813 году Александр Павлович перестал быть царем русским и обратился в императора Европы! — горделиво добавил Иван Якушкин. — Как прекрасен был он в Германии в те дни, когда решительно призывал ее ко всеобщему восстанию и вооружению! Но еще прекраснее был он, когда мы вместе с ним входили в Париж! Ведь тогда он не дал никому из союзников вытоптать те хрупкие ростки, что взошли из семян, упавших на французскую почву в 89 году!

— Пожалуй, ты прав, Иван! — поддержал Долгоруков. — Республиканец Лагарп, наставник юного Александра, ныне может быть доволен действиями своего питомца...

В сопровождении конного наряда подкатила золоченая карета и остановилась невдалеке от «муравьевской дружины». В карете чопорно восседала императрица Мария Федоровна рядом с великой княжной Анной Павловной. Их изысканные, радужно переливающиеся одежды приковали к себе завистливые взоры находившихся поблизости модниц-аристократок.

Анна Павловна была молода и привлекательна собой: ее мать, старая царица, чьи морщины и дряблость уже не могли сгладить ни лекари, ни парикмахеры, ни портные, тоже старалась молодиться: ей хотелось выглядеть лучше, чем она есть.

Сокровенная зависть к властителю-сыну и поныне не угасла в ней. В мартовскую кровавую ночь 1801 года ускользнувшая из ее рук корона, братьями Зубовыми и соучастниками их была поспешно возложена на голову Александра. Мария Федоровна до сих пор не забыла этого поражения. Ведь она когда-то не в шутку готовилась к повторению роли Екатерины Второй на российском неразборчивом престоле...

Сидящая в карете императрица была видна Антону и его внуку. У Маккавейки сильно затокало сердце: до этого царей, цариц, королей и королевичей он представлял себе только по сказкам, сказывать которые был мастер его дед, а тут вдруг подвалило увидеть живую царицу и настоящую золотую карету.

— Дедуня, а где же царь-то?

— Скоро узрим. Не отставай. Держись крепче.

— Осади, олухи! Ослы! Бараны! — раздавались окрики полиции.

Но вот во все трубы, фанфары и барабаны оглушительно рванул приблизившийся оркестр. Гром его торжественно вкатывался в столицу со стороны Ораниенбаума и расчищал запруженную зрителями дорогу для царя, для его блистательной свиты и всей 1‑й гвардейской дивизии, колоннами побатальонно следовавшей за венценосцем. Офицеры и рядовые были в парадной форме. Над пробитыми в боях медными шапками развевались знамена:

— Государь! Государь! — повторяли тысячи и тысячи уст.

Маккавейка еще крепче прижался к деду. Все для него было как сновидение. На приплясывающем огненно-рыжем жеребце красовался царственный всадник в семеновской треуголке, упоенный почестями всей Европы, взволнованный криками ликования на протяжении всего длительного пути. На него было приятно смотреть: на полном, округлом лице играла обворожительная улыбка, и голубые глаза лучились добротой. Он держал в руке обнаженную шпагу, готовясь склонить ее перед старой императрицей.

Было среди встречающих много искренних, горячих сердец, много было слез непритворных. Прослезился и Антон, теснимый и сжимаемый со всех сторон и не знавший, куда ж ему деваться, чтобы не попасть под кулаки озверевшей полиции. Блеснула влага на глазах Ивана Якушкина, на глазах братьев Муравьевых-Апостолов. В эти минуты для народа император олицетворял ратную доблесть всей России.