— Глинка уже наш! Вопрос о его вступлении недавно решен Матвеем в моем присутствии, — сообщил Сергей.
— Отлично! — Пестель тряхнул головою и полистал тетрадь. — Ну что ж, послушай дальше. «Каждому члену Общества вменяется в обязанность приискивать людей, способных и достойных войти в состав Общества. О таковых следует давать заранее Обществу знать, чтобы можно было собрать о них каждому члену сведения. Не удостоверяться о достоинствах и доброй нравственности их по одним слухам, но стараться изыскивать средства испытывать их. Самим членам вести себя и поступать во всех отношениях как по службе, так и в частном быту таким образом, чтоб никогда не заслужить ни малейшей укоризны». — Перекинув лист тетради, Пестель спросил: — Как находишь? Эту главу я оттачивал вместе с Матвеем и Никитой Муравьевыми.
— Хорошо отточили, полностью одобряю! Тут не обряды, не форма, а само существо дела, — похвалил Сергей. — Можно еще вот что добавить по разделу практических действий. Каждый член Тайного общества должен порицать Аракчеева и Долгорукова, военные поселения, рабство и палки, леность вельмож, слепую доверенность к правителям канцелярий, жестокость и неосмотрительность уголовной полиции, крайнюю небрежность ее при первоначальных следствиях. Необходимо также добиваться всеми способами открытых судов. Ведь закрытый суд в государстве — это первый и вернейший признак абсолютного бесправия людей, закоренелой азиатчины, тиранства...
Пестель тотчас записал на полях слова Муравьева-Апостола.
— Потом, — сказал он, — внесем твое предложение в основной текст. Теперь еще один немаловажный вопрос. Непременно надо, чтобы у тех, кто будет руководить нашим Союзом, имелось ясное представление об его облике и конечных целях. Цель наша: уничтожение крепостничества и установление конституционной монархии. Союз наш — организация от начала и до конца революционная. И могущие в нем происходить перемены, которые относятся к его устройству, не должны изменить или отклонить его революционного направления. В этом суть Устава. Впрочем, на первых порах о нашем радикализме пускай знают немногие. Остальным можно глухо объяснить, что целью Общества является введение нового порядка в управлении.
Сергей задумался и, после продолжительного молчания, проговорил:
— Пойдет ли на пользу Обществу такая двойственность Устава: полная ясность целей для немногих и нарочитая неясность для многих?
— Мы начинаем дело, до нас никому не ведомое, ошибки неизбежны, — ответил Пестель. — Но приходится считаться с фактами — уже сейчас есть признаки расслоения в Обществе...
— Ты имеешь в виду отход от нашего дела Александра?
— Не принимай мои слова буквально...
Сергей, взволнованный, встал, прошелся по кабинету из угла в угол. Остановился перед Пестелем, спросил:
— Какие у тебя доказательства относительно его отступничества?
— Он уже заговорил о программе медленного влияния на мнения, — с раздражением ответил Пестель и, взяв со стола курительную трубку, начал набивать ее табаком.
— Это недоразумение, — убежденно сказал Сергей. — Александра я знаю, он никогда не отшатнется... Да и как ему решиться на такой безрассудный шаг? Не вместе ли с нами он закладывал основы Союза спасения? А если что-то не так сказал — это понятно. Сейчас у него голова кругом оттого, что он безумно влюблен... Любовь... Любовь... Любовь... Вот чем он бредит последнее время...
— А ты разве не влюблен? А мне разве чуждо это великое чувство? Нельзя любовь делать ответственной за то, за что должен отвечать сам, и только сам, — встав из кресла, жестко отчеканил Пестель. Вокруг губ его легли складки, он точно постарел на много лет. — На любовь взваливают все свои проступки лишь люди ветреные, непостоянные и малодушные. Да едва ли и доступно им чувство настоящей любви?..
— Павел, перестань так говорить об Александре! — вдруг вскипел Сергей. — Еще одно непочтительное слово о нем — и я брошу к ногам твоим перчатку...
Бледные, они стояли у стола лицом к лицу. Оба непреклонные, оба до безумства гордые и безрассудно решительные... Пестель безотчетно выдвинул ящик стола, в котором лежали два заряженных пистолета, и поспешно задвинул, устыдившись...
— Я обязан сказать все до конца... И не одно слово... — Пестель взялся за кувшин, но от чрезмерного волнения плеснул мимо кружки на письменный стол. — Впрочем, давай сегодня на этом кончим. Мы понимаем друг друга. Мы не имеем права приносить в жертву сердечным вихрям дело, принадлежащее не только нам с тобою.
— Павел, возьми обратно оскорбительное слово об Александре Муравьеве, — исступленно проговорил Сергей. — Возьми, прошу тебя.
Пестель с минуту глядел прямо в глаза возмущенному штабс-капитану.
— Подчиняюсь голосу рассудка и беру обратно. Но боюсь, Сергей, не пришлось бы тебе после раскаиваться в том, на чем ты так неотступно настаиваешь сейчас... Уже светает, — Пестель отдернул штору.
За окнами еще дремал туман над безлюдными улицами. Сергей Муравьев-Апостол вышел из квартиры Пестеля и взбудораженный, и в чем-то не уверенный. Неуверенность была порождена сдержанно-спокойным предостережением Пестеля. Нет, не хотел Сергей верить в то, что Александр Муравьев окажется рыцарем на час, не та порода, не те корни, да и характер Александра никак нельзя сравнить с характером его брата Николая, легко увлекающегося от избытка энергии и неизрасходованных сил молодости.
Сергей шагал вдоль Невского, любовался величественно-сказочным в этот ранний час городом. Вдруг он увидел на другой стороне проспекта Александра Муравьева и его брата Михаила. Они прогуливались, не замечая никого и ничего.
Муравьев-Апостол подошел к ним, поздоровался, дальше они отправились вместе. Когда поравнялись с подъездом дома Муравьевых, Сергей попросил Александра задержаться на минуту. Они остались вдвоем.
Не открывая всего недавнего разговора с Пестелем, Сергей намекнул другу насчет того, что он охладел к общему делу.
— Я не охладел, Сергей, это неправда! — пылко возразил Александр. — Но я весь во власти той, чье имя — ангел небесный! Я безропотный и покорный раб ее... И какое же блаженство вкусить такого сладкого рабства... Я никогда не знал, что так всевластна над нами любовь... О, сладчайшая тирания любви!.. Я решился просить ее руки и трепещу в ожидании окончательного ответа...
— Почему трепещешь?
— Ответ может быть разный...
— Но я верю, что в жертву любви не будет принесено то, что превыше всякой жертвы?
— Я готов на любую жертву! — выпалил Александр Николаевич. — Отказ для меня будет равносилен смерти, он сделает мое существование бессмысленным.
— Стыдись... Ты носишь чин полковника, ты муж, прошедший сквозь ад войны, а не юноша семнадцати лет, — упрекнул Муравьев-Апостол. — Надеюсь, ты не открыл своей невесте нашей тайны?
— Тайна сохранена и сохранится, Сергей, но ее родителями поставлено железное условие, роковое для меня условие: или... или...
— То есть?
— Или — она, или — Тайное общество.
— Значит, ты открыл нашу тайну?
— Только намекнул.
— Ты и этого не имел права делать...
— Позволь? Как не имел права? — удивился Александр. — Не могу же я, женившись, сказать: моя жизнь, мое сердце, моя душа принадлежат не супруге, не семье, и я невластен сам над собой. Извини, но я так никогда не сделаю, это бесчестно.
— Но ты же, Александр, добровольно начинал вместе с нами...
— Начинал... Но всего предвидеть невозможно.
— Я понял так: если невеста или ее родители потребуют от тебя променять дело нашего Общества на узы Гименея, то ты променяешь?
Александр ответил молчанием, и это начало бесить Муравьева-Апостола.
— Променяешь?
— Ты, Сергей, был влюблен хоть раз так, как влюблен ныне я?
— «Влюблен», «влюблен»... Любовь удесятеряет мои силы, мою готовность не задумываясь, без малейших колебаний отдать все делу, которому мы посвящаем себя!
— Я — ослепленный счастьем пленник! Сергей, не задавай мне таких вопросов и не требуй ответа на них. Верь одному: Александр Николаевич Муравьев, что бы там с ним ни случилось, не сделает бесчестного поступка: не предаст, не продаст, не выдаст...
