Более часа продолжалось чтение реестра вещам, отобранным в вояж и в чемоданах и коробьях уже уложенным по экипажам, но Аракчеев, после чтения реестра, захотел сам лично сделать смотр всем перечисленным вещам.
Смотр этот продолжался почти до самого рассвета. И пока граф звенел вызолоченными рюмочками, серебряными ножами и вилками, пока перекладывал с места на место мундиры, панталоны и рубашки, никто не смел вздохнуть полной грудью. Никакого, даже самого малейшего отступления от реестра он не обнаружил.
В шесть утра длинный аракчеевский поезд, состоящий из вереницы всевозможных экипажей, выкатил с петербургского подворья. С графом ехал не только его штаб, но и многочисленная домашняя прислуга. Поезд сопровождали конные драгуны. Своим помощником граф, с одобрения царя, взял командира гренадерского имени графа Аракчеева полка — полковника Шварца, которому уже не первый год оказывал всяческие милости и ловко проталкивал вверх по службе. Кортеж возглавляла золоченая графская карета, за ней катились запасные походные дрожки с кучером на облучке. На запятках кареты несли бессменную вахту гайдуки, давно привыкшие к дорожной каторге.
Поезд мчался как на пожар. Аракчеев дал обещание царю расстояние от Грузина до Харькова длиною в тысячу триста двадцать девять с половиною верст покрыть за десять суток и к обеду одиннадцатого августа быть на месте.
Тысяча рублей прогонных денег лежала в кармане у Аракчеева; во всю дорогу он держал строгий счет каждой копейке, расходуемой казначеем на продукты.
Давно осталась позади Москва. День и ночь шел проливной дождь. Дорога раскисла, местами сделалась почти непроезжей. Но и по дурной дороге поезд мчался со скоростью ошеломительной. Аракчееву же все казалось, что он едет слишком медленно и такой медлительностью может вызвать недовольство государя. Два походных кузнеца и каретный мастер Иохим измучились больше всех, им буквально некогда было приклонить голову. С рассветом поезд трогался в путь, во время езды на неудобных дрожках не отдохнешь и не выспишься, а во время стоянок и ночевок, когда все другие отдыхали, кузнецы с каретником вынуждены были заниматься осмотром и предупредительным ремонтом экипажей.
На дороге между Тулой и Орлом, особенно в низинах, словно озера разлились лужи, ежечасно пополняемые из небесных хлябей. На одном из перегонов Аракчеев, должно быть, заскучал от одинокого сидения в золоченой карете с фонарем и позвал к себе полковника Шварца.
— Поди, в тайне бранишь меня, Федор Ефимыч, за то, что я понудил тебя трястись вместе со мною по орловским колдобинам и рытвинам?
— Как можно бранить мне моего благодетеля? — ответил Шварц. — Сопутствовать вам для меня великая честь...
— Честь честью, лесть лестью, — пробормотал Аракчеев. — Меня многие поругивают, правда, тишком, за то, в чем я ни брюхом ни духом не виноват. А тебя, Ефимыч, я выбрал неспроста, к твоей же несомненной пользе: надо показать свое отличие и усердие перед государем. Хватит тебе сидеть в гренадерском имени моего полку, есть у меня для тебя на примете лучший полк, от которого до государя батюшки нашего рукой подать! А ты, придет срок, за добро отплати добром. Видишь, я старею, а ты еще в цвете лет... Когда войдешь в полную силу и в доверие к государю, — а так будет, в том даю тебе мое слово, — то не забудь, в случае моей внезапной смерти, взять участие в моем воспитаннике Мишеньке Шумском, которого я решил усыновить... Он из отрочества вступает в юность, имеет чувствительное сердце и способности...
Шварц знал, что это за Мишенька Шумский и почему о нем так заботится Аракчеев, но сделал вид, что принимает слова своего благодетеля и покровителя со всем простодушием наивного человека. Он готов был покляться перед графом в своей готовности пожертвовать всем, вплоть до живота своего, для благополучия Мишеньки Шумского. Готовность полковника стать вечным другом юноши была принята графом с полным доверием.
Обещание о переводе в лучший полк исторгло из уст Шварца обильный поток благодарственных слов.
— Имя ваше, Алексей Андреевич, будет славно в веках за бесчисленные благодеяния, сделанные вами для любезного отечества, для благоденствия народного, — изощрялся Шварц. — Вы у нас герой! Вы первый из первых сынов России, истинный патриот и человеколюбец! Одни военные поселения уже обессмертили имя ваше, сделав его священным, наравне с именем возлюбленного нашего монарха.
— В поселениях не столько моя заслуга, сколько государева, — ответил Аракчеев. — Батюшка Лександра Павлыч решил взять за образчик систему комплектования армии, что была введена Шарнгорстом в Пруссии. Государь считает, что военные поселения — тот же ландвер и ландштурм — явятся неисчерпаемым людским резервом, с помощью которого, при необходимости, можно будет увеличить в несколько раз действующую армию. Если сказать всю правду, то я спервоначалу противился введению этой прусской штуки. Зачем, думал, нам наши длинные ножки вытягивать по короткой прусской одежке. Но государь сказал мне: «Меньше рассуждай, но больше делай, как подобает исполнительному солдату!» Слово государя для меня — все! И тут я сам себе сказал: замри, душа, остановись, сердце, и принялся за дело. Уж если я взялся, то можно быть уверенным, что дело будет сделано! Скажу, не хвастаясь, во всей России нет солдата исполнительнее меня! Что приказано, то и исполняю. Если государь в своем приказе повелел сделать в наикороткий срок всех поселян счастливыми, то можно не сомневаться в том, что приказание будет выполнено. И сколько ни противились мне разные гоги-магоги — я его выполнил. Зато ныне пехота, кавалерия и артиллерия молят бога за мое и государево раченье... С 1816 года военные поселения растут как тесто на дрожжах. Дрожжи государем из-за границы привезены, а квашню бог привел мне сколачивать, я и сею, я и вею, и месить, сам видишь, мне же приходится.
Сквозь беспрерывно напирающие тучи солнце весь день так и не могло пробиться. Дождь то ослабевал, то вдруг усиливался до ливня, дробно стучал о крышу и стены кареты, будто небо под залпы грома обстреливало ее картечью.
Аракчеев умолк, мысленно занявшись ревизией расходов, что были сделаны казначеем на продукты за истекший день. «Людской обед обошелся ровно в два рубля — дорого. Обманывает, подлец. Как бы мне его прищучить? И цыпляты с рябчиком не стоят того, что он записал... Сколько кувшину по воду ни ходить, а утопленному быть».
Вдали, за переменчивой дождевой сеткой, показался Орел.
Навстречу, расплескивая лужи, неслась тройка, запряженная в фельдъегерские дрожки, в которых сидел весь обрызганный грязью тот самый офицер поселенных войск, который привозил в Петербург от Лисаневича первое донесение о волнении в Чугуеве. На нем была серая шинель и широкополая шляпа. Осадив измученных лошадей, он выпрыгнул из дрожек и прямо по лужам подбежал к остановившейся карете Аракчеева.
— Ты куда? — спросил Аракчеев, высунувшись из приотворенной дверцы.
— С донесением от генерал-лейтенанта Лисаневича государю в собственные руки, — ответил нарочный.
— Давай сюда твое донесение. Что государевы, что мои руки — не все ли равно для России, — надменно произнес Аракчеев.
Нарочный не решался нарушить приказание своего непосредственного начальника и потому мешкал с вручением засургученного пакета в руки Аракчееву.
— Ты глух, братец, или от рожденья глуп? — зловеще спросил Аракчеев. — Или хочешь, чтобы я распорядился для тебя вторую обедню отслужить?
Нарочный немедленно раскрыл кожаную сумку и отдал пакет Аракчееву. Тот, не глянув на пакет, положил его под себя на сиденье.
— Рассказывай, что там у вас, у дураков, творится? — грубо приказал Аракчеев.
— Беспорядки в Чугуеве умножаются, ныне весь Чугуевский округ пришел в неповиновение, — докладывал нарочный офицер. — Число бунтовщиков не поддается и приблизительному учету. В округе Таганрогского уланского полка сильное волнение, все коренные жители пришли также в совершенное неповиновение. Бог знает чем все может кончиться...
