— Заранее предвижу, на чью кубышку указывает этот заступник за терпящих голод и наготу, — как неживой проговорил Аракчеев и задвигал большими, как у лошади, челюстями.
— Вот он мне пишет: «Совершая сие начертание для блага отечества моего и во остережение всемилостивейшего государя, отца отечества, не должен я умолчать здесь, что из всех бумаг известных пагубнейшие суть те, кои предложены были в марте месяце прошлого году и для введения коих манифест читан был в совете, под наименованием облигаций поземельных: они не иное что суть, как список с мандатов поземельных, существовавших во Франции несколько месяцев, в самое лютейшее время ее революции, и давших последний смертельный удар финансам во Франции. С оными исчезли и цена монеты, и способы исправления оной. Правительство принуждено было объявить себя банкротом; обогатились только хитрые выдумщики мандатов поземельных, коими, по упадшей их цене от 100 до 3, присвоили себе за малые деньги великие казенные имущества...»
Помрачнел Аракчеев. Не из алчности и корысти, а по экономической малограмотности он когда-то ратовал в совете за введение облигаций поземельных, не имея ни малейшего представления о том, к чему это может привести экономику России, особенно торговлю и промышленность.
— Адмирал решил попугать ваше величество, — сказал Аракчеев. — Пугать и чучело может, а что советует?
— Советует по существующей ныне дружественной связи с Англией призвать ее народ к участию в поднятии благосостояния России — он-де не откажет пособия своего, — излагал царь основные мордвиновские мысли. — Приобретение Россией займа у английского правительства в сумме двадцати миллионов фунтов стерлингов из шести процентов и на срочное время не может быть сумнительно. Адмирал предлагает два листа всевозможных расчетов роста прибылям от полученных в Англии займов. По мне, план Мордвинова похож на какую-то сказку. Он тщится уверить меня, что в предлагаемом им начертании с непостижимым множеством цифр, рыться в коих у меня нет желания, не потребуется никаких пожертвований ни от государственного казначейства, ни от частных людей. И при этом открывается щедрое пособие разоренным и избыточная ссуда нуждающимся; государственные и частные доходы возвышаются в достоинстве своем; олицетворяются промышленность и торговля; уготовляется благотворный капитал для будущих времен; крепость и безопасность России со стороны финансов утверждаются на прочных основаниях... Без сильных же способов и щедрых пособий Россия долго будет томиться от нанесенных ей глубоких ран... — После паузы царь устало спросил графа: — Уж не посадить ли нам адмирала Мордвинова министром финансов? Разве попробовать?
— Такого-то краснобая, ваше величество? Краснобай, да и только... Пустой орех, а вернее сказать — салонный гог-магог с претензиями, — высказал граф свое решительное несогласие с предложением царя, сделанным, впрочем, едва ли всерьез. — Много объявилось разных врачевателей глубоких ран, а как за дело возьмутся — один пшик получается.
— Ну, ну, ты посмотри, а там — как скажешь, — устало вздохнул Александр.
Аракчеев сразу оживился, сунул письма Мордвинова в портфель и в мыслях уже перебирал имена тех, кого следует удалить от правительственного корыта и кого следует приблизить. Такая перетасовка доставляла ему истинное наслаждение. Как раз этим они и занялись теперь вдвоем с Александром.
— Я решил государственного канцлера Румянцева уволить от всех дел, — начал царь перечень.
— Пора и отдохнуть ему, — испытывая радость от такого решения, но сдержанно поддержал Аракчеев. — Пускай с Гаврилой Державиным читает разные сказочки на званых обедах. Да еще Лопухин впристяжку к ним.
— Графу Нессельроду повелеваю продолжать докладывать по всем делам иностранного департамента...
— А графа Ростопчина тоже пора на отдых, — напомнил Аракчеев.
— Не возражаю. Ростопчина заменяю графом Тормосовым, министра юстиции Дмитриева — Трощинским, Шишкова назначаю членом Государственного совета.
— Все очень своевременно, ваше величество, я давно был такого мнения, что Ивану Ивановичу Дмитриеву трудно угнаться за двумя зайцами: блюсти юстицию и заниматься сочинением басенок. Кто сочиняет басенки, у того мозги набекрень.
— Вместо графа Разумовского, может быть, поставить министром просвещения Ивана Муравьева-Апостола? — Царь почти вплотную смежил веки, не сводя глаз с графа.
— Батюшка, не советую... Не тот груздь, чтобы лез в такой короб и не пищал, — смело возразил Аракчеев. — Ошибаетесь в выборе.
— Подвержен гордыне?
— Хуже, батюшка... Во сто раз хуже. Спесь Муравьевых да Волконских издревле известна, но никто их спеси не страшится, — совершенно ожесточился граф. — Иван Муравьев-Апостол, будучи в посланниках за границей, весь до корней волос пропах французским духом. Хотя и поругивает Наполеона и французов, но вся его ругня, крикня — дым, туман, для отвода глаз... По весне, когда я вернулся в дарованный вами мне длительный отпуск для полного поправления здоровья, то сей Иван Муравьев-Апостол, находясь в то время в Петербурге, устроил в доме своей родственницы в домашней моленной панихиду за упокой и сам пел вместе с певчими: «Прими, господи, душу усопшего раба твоего...»
— Панихиду по ком?
— Как передавали, по мне...
У царя расширились зрачки от удивления.
— Это возмутительно... В чьем же доме?
— В собственном доме известной вам вдовы Катерины Федоровны Муравьевой. У Аничкова моста...
Граф сделался скорбным, что с ним случалось крайне редко в присутствии императора.
— Я не понимаю, чем было вызвано такое шутовство в доме известнейшей дворянки, близкой не только ко двору, но и всему нашему семейству, — выразил недоумение царь. — Я впервые по возвращении слышу о такой непристойности. Я не оставлю эту вольность без последствий.
— Вызвано, ваше величество, преждевременным ликованием.
— В связи с чем?
— В связи с моим отъездом на полное излечение. Муравьевы и Волконские по всему городу разнесли слух о моем окончательном удалении от вашей священной особы и повсюду стали называть меня смердящим политическим трупом... И хуже — бранили.
— Не принимай близко к сердцу, друг мой, эти муравьевские пошлые выдумки. Твое здоровье, твоя жизнь для меня дороже всего, — Александр встал, подошел к сидящему в кресле Аракчееву, врачующе положил белую нежную руку на его костлявое плечо. — Утешься. Твои недруги — мои недруги, и плохо они, себе на пагубу, знают нас с тобой. Им ли разрушить узы нашей дружбы? Улыбнись, друг мой, и плюнь на них на всех. Обо мне тоже много плетут. Ведь, право, Алексей Андреевич, было время, когда у нас, возвеличивая Наполеона, меня считали за простачка. Хорошо то, что ты не скрыл от меня своего огорчения, вместе нам с тобой всегда легче исцелять наши души от скорбей и печалей. Я вполне согласен с тобой: Иван Муравьев-Апостол непригоден в министры просвещения. И вообще непригоден. Право, люди сами себе не желают добра...
Александр и сам расстроился оттого, что видел омраченным своего друга. Впалые подглазья графа сделались темно-фиолетовыми, нижняя губа отвисла, и весь он казался грузным, рыхлым. Ласковые уговоры, на которые нынче не скупился царь, рассеяли печаль наперсника. Он поделился с царем, как на исповеди, смятенными чувствами и размышлениями, что испытывал этой весной и летом, находясь в своем Грузине. Мимоходом сделал несколько нелестных замечаний о графе Ожаровском, зяте Ивана Муравьева-Апостола, хорошо зная, что Ожаровский — друг царя с юношеских лет и запросто вхож к нему. Намекнул, что Данилевский, который сопровождал государя во всех поездках, не умеет держать язык за зубами, а через это его свойство многое просачивается за стены царских кабинетов и покоев. Все это делалось графом в расчете насторожить Александра против всех, кому он доверяет пока что, кто окружает его во дворце, сопровождает в путешествиях.
Они беседовали до полуночи и, расставаясь, расцеловались.
