— Извини, не сдержался. Давно этот ушлепок пулю просит. — Угрюм вздохнул. — Зверею. — Он ударил себя в грудь ладонью. — Пора на покой, пока окончательно с катушек не слетел. Устал. Мир этот такая задница, какой ты еще не видел, даже война, там, в нашем старом мире, не идет ни в какое сравнение с тем, что здесь, там хотя бы все честно. Живу тут столько лет, а никак не могу привыкнуть, что никому доверять нельзя. Вон видишь, парень сидит на скамеечке, у своей землянки. — Он вытянул руку в направлении пыхтящего самокруткой молодого, русого мужчины, с перетянутыми бечевкой длинными волосами на затылке, искоса посматривающего в их сторону. Улыбается мне при встрече, раскланивается, выказывая уважение, а на самом деле подыскивает место, куда нож вогнать, и пошарить у меня по карманам, в поисках завалявшихся там камешков. Тут почти все такие, за редким исключением. Ты вот вроде пока то же не такой.

— Зачем тогда тебе спасать это место? Ты же бьешься за всех этих людей, ища возможность отбиться от менквов, а сам ненавидишь тут всех? — Максим с любопытством посмотрел на задумавшегося Угрюма. — В чем смысл? Что держит здесь?

— Хороший вопрос. — Вздохнул тот. — Квест у меня от Полоза такой, хотя вроде и закончен уже давно, а по инерции все еще выполняю, да и должок у меняя перед другом. — Он замолчал. — Был у меня друг, и перед смертью просил сохранить, то, что мы с ним создали. — Угрюм махнул рукой. — Все, хватит о грустном, пошли Помело трясти. То же тот еще тип, скользкий как уж, а вот язык за зубами сдержать не может, потому так и прозвали. И как только в нем все это сочетается, и болтливость, и хитрость?

Они спустились со ступеней, и им на встречу встал, и улыбнувшись поклонился тот парень, на которого до этого указывал Угрюм.

— Утро доброе, честной компании. — Сощурил он хитрые глаза.

— И тебе Зануда не хворать. — Буркнул Угрюм. — Мы тут Профессора ищем, не знаешь о нем чего?

— Нет. — Он задумался. — Да кому этот дед нужен? Набухался наверно на радостях, что разбогател, да дрыхнет где-нибудь под кустом.

— Узнаешь, что про него, маякни мне, я хорошо заплачу. — Угрюм потянул Максима в сторону. — Пошли. Там, на отшибе, у реки, землянка Помело, они с Оторвой на выселках обитают. Огород у них, и поле картошкой да свеклой засеянное, местные фермеры они у нас, талант к сельскому хозяйству прокачан прилично. Думаю, что сейчас должны быть дома.

Солнце уже обжигало кожу дневным зноем. День подкатился к зениту, и поливал местность летним жаром.

Странное место, этот Уйын, тут нет смены времен года, в привычном нам понимании. Где-то нескончаемое лето, где-то угрюмая осень, где-то сугробы и мороз, ну а есть места, где, не останавливаясь поют соловьи, прославляя весну.

Бывает так, что изнываешь от жары, сделаешь несколько шагов, и уже рискуешь превратится в сосульку на январском морозе.

Погода, конечно же не статична, и меняется, но только согласно хозяйствующему на данной территории календарю, и подходящему этому времени климату. Если где-то сейчас бушует снежный ураган, закручивающийся каруселями вьюги, то буквально рядом полный штиль летнего зноя, или мелкий и нудный осенний дождь. К такому сложно привыкнуть, но придется. Максиму тут жить, и он сам сделал такой выбор.

Землянка Помело находилась недалеко от реки, на обрыве, на краю довольно большого поля, где во всю цвела картошка. На улице никого не было, полуденный зной видимо загнал хозяев домой, пережидать жару.

Угрюм грохнул кулаком в двери полуземлянки, полуизбы, что, по его мнению, называлось: «Постучался», и толкнув ее плечом, ввалился внутрь.

— А ну опусти ствол, а то я тебе его запихну в неприличное место. — Раздался его злобный рык. — Заходи, Художник, нам тут рады.

Полусумрак землянки, внутри довольно чисто, под самым потолком маленькие продолговатые окна. Большой зал с круглым, деревянным столом, и тремя стульями по середине, пол, желтой, чисто выскобленной доски, с вязанным крючком из лоскутов ткани ковриком. У стенки лавка, где сидит красивая черноволосая женщина в брючном, сером холщовом костюме, с двустволкой на коленях, и зло поглядывает на гостей, удивительной синевы глазами, из-под нахмуренных бровей.

— Не зыркай. Я в своем праве. Вы когда тут селились, давали согласие на мои внезапные посещения, это не моя прихоть, а безопасность всего поселения. Если передумали, то никто держать не будет, мир большой, места вам и в другом месте найдется, а тут другие поселятся, может менее жадные. — Сел рядом с ней Угрюм. — Где Помело?

— В лес ушел. Жердины рубить. Кабаны повадились каротоху копать, сала настреляли уже полный ледник, а они все прут и прут, надо загородку ставить, а то без урожая останемся. — Она отвернулась от неожиданного гостя, и буркнула в сторону. — Чего приперся-то? Мы ничего не нарушали, живем мирно, не бузим, и никому не мешаем. Делать что ли нечего? Или по мне соскучился? — Она повернулась, и игриво сверкнула глазами. — Ну так у меня мужик есть, состоятельный, а ты «Гуляй-ветер в голове», все о других заботишься. И не проси, я ради тебя своего Помелошу не оставлю.

— Дура! Нужна ты мне. Я по делу пришел. Вот Художника вам представить, очень этот парень с твоим мужем познакомится хочет. Вопрос у него к нему, да и у меня тоже есть о чем спросить. — Он ехидно хмыкнул. — Так, когда говоришь мужик-то вернется? Не досуг мне его ждать. Времечко мое дорого, вас много, а я один. Может проводишь до леса, где он жердины рубит?

— По чем мне знать, где его носит. — Огрызнулась Оторва поставив двустволку между ног. — Вам надо, вы и ищите, а я отдыхать домой пришла, целое утро на поле, и вечером еще мотыгой махать, а ночью кабанчиков пугать. Картошечку-то все трескать любите, а помочь ни у кого желания нет.

— Платили бы прилично за помощь, и нашлись бы люди, а жадные, они всегда в убытке. Вы жадные, вот и корячьтесь сами, и не скулите о помощи. — Встал Угрюм. — Пойдем художник, знаю я тут одну делянку, где может быть наш сбежавший от разговора свидетель. Далеко он не пойдет, не дурак жердины таскать на себе черти знают откуда, транспорта у нас нет, не город.

— И ничего он не сбегал, по делу пошел, ты же не предупреждал, что зайдешь. — Встала вместе с хозяином поселения женщина. — Найдете, скажите пусть домой идет немедля, насос поливочный сломался, чинить надо. Механику платить, а где он камешки припрятал, не знаю. Одни расходы, и никакого прибытку с этого фермерства.

— Вот, смотри Художник, это к нашему с тобой давешнему разговору. Даже жене мужик не доверяет, а ты говоришь… — Едва они вышли из землянки, вздохнул Угрюм, и устало махнул рукой. — Устал я Художник. Живу по инерции. Надоело все. Покоя хочу. Такого покоя, как у друга моего. Прав корешок мой был во всем. — Он замолчал, и пошел не оглядываясь вперед.

Максим не стал расспрашивать. Зачем, ведь Угрюм говорил это не ему, а скорее самому себе, пытаясь в чем-то убедить терзающуюся душу сомнениями, и принять непростое решение. Гвоздев пошел следом, задумчиво посматривая на ссутулившуюся спину.

Местность поменялась неожиданно, и вся сразу. Вот вроде бы все тот же смешанный лес, те же елки, березы, те же кусты, и трава, но и в то же время все совершенно другое. Только что был разгар лета, и вот уже желтые листья первой половины осени. Резкий, ошеломительный переход, ведь границы изменений не видно, даже намека нет. Один шаг, и ты уже в другой реальности. Жаркое солнце моментально закрылось низкими, свинцовыми тучами, и перестало согревать тело, а холодный ветер, крутанув опавшие листья, зябью пробежал по коже.

Максим остановился, ошеломленно рассматривая под ногами куст брусники, с налитыми соком, бордовыми ягодами, а под ним гриб, обычную сыроежку, с приклеившейся к шляпке, спящей улиткой.

Где-то далеко, на грани слышимости, закуковала кукушка, отсчитывая кому-то остатки жизни, и только ее «Ку-ку», и легкий шепот первой облетающей на ветру листвы, готовившегося к зимней спячке леса, нарушал тишину.