— Я готов! — приподнялся я.
— Пьешь?
— Смотря… что…
— Про одеколон и денатурат я пока говорить не буду, а остальные жидкости употребляй в меру, чтобы безо всяких там… — Голомазовский карандаш нарисовал в воздухе несколько восьмерок и уткнулся в стол.
— Так ведь у вас, Семен Прокофьевич, — не выдержал Алешка, — иногда получается на две с половиной восьмерки больше!
Кто-то хихикнул, кто-то цыкнул, кто-то заерзал на стуле, а Голомаз крякнул, глаза у него стали рачьими, мясистый нос побелел.
— Ты у меня, Лексей, последний сезон в депутатах ходишь! Помяни мое слово!.. Я хотел тебе карьеру сделать, как лучшему производственнику КБО — ан нет! Ошибочку дал… Но — кто не ошибается, тот не ест! — И объявил сессию закрытой.
Все заспешили по своим делам. Остались только я, Дина и Алешка. Мы сидели и ждали, когда Голомаз кончит протирать платком значки и медали на своей гимнастерке. Наконец он кончил, шумно высморкался в этот платок и сунул его в карман. Потом медленно с некоторой задумчивостью, как бы сам себе, сказал:
— Велик дуб Варавин, но и мы не лаптем щи хлебаем… — И к нам: — Придется вам, молодые люди, писать объяснительные записочки насчет своего опоздания, пусть полежат у меня в делах до поры до времени… А о Варавине я буду говорить в другом месте… Я никому не позволю игнорировать мои установки! Бумаги дать?
И опять встал Алешка:
— А гробить нашего уважаемого Константина Константиновича — это тоже ваша установка или как?
Голомаз растерялся на секунду, потом вскочил, звякнув медалями, и грохнул кулачищем по столу:
— Что-о-о?! Ах, вы… — Он сказал, кто мы. И тихим голосом: — Ну, ладно. Мы и с вами поговорим в другом месте, а сейчас… — И с хрипом, пронзительно: — Марш по рабочим местам!
Мне стало ясным, что поговорить со своим начальником о благоустройстве клуба у меня нет сегодня никакой возможности…
* * *
Март в Красномостье никто не считал весенним месяцем. До последних дней своих шаркал он по проулкам колючей поземкой, уносился в степь и снова возвращался холодным и мутным. А в этом году за март управился февраль. Неизвестно, где поделили эти месяцы свои права, только от марта осталось одно название. Десять дней лил (так что и носа не высунешь!) серый, нудный дождь. Он дочерна выхлестал пашни за селом, и Красномостье запестрело разноцветьем… И если бы не темнющие ночи, да не настой талого снега — сошел бы за осень сегодняшний март.
Ко всему — всполошились районные газетчики в передовых статьях, а на четвертой полосе, в уголочке, дядечки с портфелями, в полушубках истекали потом от белозубой улыбки красавицы-весны. Весна была немедленно запротоколирована на внеочередной сессии Красномостского сельсовета, на которой Голомаз свой доклад закончил словами: «Дорога пашня ко времени…»
На этой сессии не было Дины и меня. Может, председатель решил не беспокоить нас через непогодь, а может, до «другого места»…
Дни стояли холодные и ветреные. То на короткое время выглядывало солнце, то пасмурно. Деревья темные, какие-то жестяные. Резко блестела в потемневших берегах Сухоречка. Природа как бы затаилась до определенного момента…
За малое время я основательно познакомился с Красномостьем. Село мне понравилось за тот мудрый уют, какой бывает в селах средней полосы России. Длинные, ровные улицы, короткие и чистые проулки, крепкие, веселые физиономии (и у домов свои физиономии!) аккуратненьких домиков — все располагало гостеприимством. Жить бы да жить!.. Вот только клуб…
От того, что я сорвал старые плакаты, в нем стало еще неуютней, еще непривлекательней.
Я подолгу просиживал в «гримировке», и меня потихоньку одолевала отчаянность. Ну, приехал, ну, получил ключи от… заброшенной хоромины… А дальше что? Ведь хотел же ты быть самостоятельным? Хотел? Властвуй теперь на здоровье! Проявляй свою самостоятельность — гоняй за мышами на баяне…
«Гримировка», или гримировочная, служила мне рабочим кабинетом. Большой, вишневого цвета шкаф кустарной работы, кроме всякого бумажного хлама, вмещал в себя две гитары без струн, балалайку, инвентарную книгу и журнал учета работы. На столе, рядом с чернильным прибором, стояли усилитель и проигрыватель. Перед трюмо — красой всей комнатушки, когда-то, наверно, переодевались самодеятельные артисты.
Инвентарную книгу я уже знал наизусть: кружка, бачок для воды, тазик для угля и кочерга. Это — для уборщицы… А для тех, кто должен активно отдыхать в клубе — радиола и домино. О непременное, коварное домино! Сядешь — вечера нет. И дешево и сердито.
Радиола… Но она теперь в каждом доме. Еще кино. Но тех, кто смотрит кино, называют зрителями. Мне же нужно творческое начало. Может, начать с песни? Но я еще не знаком с людьми, да и нелегкое это дело — коллективная песня. Как бы не запеть не своим голосом, если с места, да в карьер… Может, вечер танцев? А что!.. Соберутся девушки в пальто, в сапогах и под заигранную пластинку, или под мой баян будут танцевать фокстрот, то есть нелепо передвигаться с унылыми, безразличными лицами. Вот если бы массовый танец, тот хоровод, воспоминания о котором показывают иногда здесь заезжие ансамбли за тридорога… Но в такой холодине? Какой уж тут хоровод…
Я считаю себя знающим свое дело: как-никак окончил культпросветшколу. Теперь же моим школьным наставникам частенько, наверно, кажется, когда я вспоминаю о них. Какого черта они в течение почти четырех лет переливали передо мной почти несуществующие идейки, красочно обрисованные в справочной книге «Сельский клуб»! Я понимаю, всему свое время, но ведь можно же было ознакомить меня с тем немногим, что еще есть у нас, например, с клубом в Красномостье и ему подобными?..
День восемнадцатый (суббота)
Мои размышления прервал человек, запросто вошедший в гримировку. На нем было длинное коричневое пальто и кожаная шапка-ушанка. Он первым поздоровался, стиснув мою руку узкими, холодными ладонями:
— Афанасий Кузьмич Проталин! Учитель географии в местной восьмилетке, лектор-общественник!
Я назвался, Афанасий Кузьмич снял шапку, показывая тем самым младенчески розовую лысину, к которой с висков и со лба тянулись склеротические вены, и объявил:
— У меня сегодня лекция! Я попрошу вас открыть вечером клуб, и желательно, конечно, ваше присутствие…
— Да я же каждый вечер тут!
— Разве?! — обрадовался он, присаживаясь на край длинной скамьи у стены.
Тут я заметил, что у него ласковый голос, длинный, как у матерого ворона, нос и лучистые, безмятежные голубые глаза.
«На ловца и зверь бежит! — обрадовался я. — А я-то ломал голову!.. Сходить бы в школу пораньше-то!..»
Я попросил его:
— Назовите, пожалуйста, тему, и я мигом напишу объявление!
Афанасий Кузьмич заулыбался, замахал руками:
— Не надо, не надо! Знаете, я каждую субботу здесь читаю! Да, да! И на любую тему! Универсал в споем роде! Хи-хи!
— Нет! — горячо запротестовал я. — Написать надо обязательно! Ведь что главное в нашей работе — народ! Чем больше, тем…
— У вас удивительное чутье! — заворковал лектор. — Пишите: «Великое противостояние Марса»!
— Но… такое противостояние было лет шесть назад?
— Именно! У вас великолепная память!.. Шесть лет назад я впервые прочел здесь лекцию на эту тему, как раз в день противостояния этой изумительной планеты!
— А… может, прочтете другую?
Проталин испугался:
— К другой я не подготовлен… Но у меня восемь почетных грамот за мои лекции!.. Да вы не волнуйтесь!.. У меня план — и у вас план! Главное — люди…
Объявление я написал.
Вечером пришел в клуб раньше обычного. Приготовил трибуну и стал возиться с радиолой, которая не работала. Настроение у меня было такое, словно я взмыл ввысь над своей богадельней (я забыл сказать, что красномостский клуб был приспособлен из старой моленной) и никак не хочу опускаться на грешную землю.
Очень скоро пришел Алешка. Потом еще несколько парней, Васька Жулик и Дина. Ребята уселись за домино, а Дина с Алешкой подошли ко мне. Тут-то и появился Афанасий Кузьмич с толстым, изрядно потрепанным портфелем. Став за трибуну, он немедленно начал колдовать над ним — замок явно не открывался. Васька Жулик подошел к лектору и участливо спросил:
