— Понимаешь, отец… он ненавидит тебя! Он… А тут еще эта… твоя… его…
Она опять замолчала, потом резко шагнула назад. Я не видел — чувствовал, что она прошла и села на кровать, услышал, как скрипнули пружины. Сказала, как позвала:
— Ну и пусть… Ты где?
Меня качнуло, а может, я просто вздохнул. Темнота была густа, и в этой темноте а не стоял — висел в воздухе, расплывался, заполняя собой горенку от пола до потолка. В ушах позванивало, во рту было сухо.
— Слушай, Свет… Она не моя давно!.. А Басов… Трудно ему, понимаешь?
— Где ты?
— Слушай… А я знаю, как ты сейчас сидишь!
— Знаешь?! Ничего ты… не знаешь! Иди сюда…
Я сделал несколько неверных шагов, неуклюже примостился рядом. Она по-детски обвила мою шею ладонями:
— Мне тебя… поцеловать хочется…
Я почувствовал, что улыбнулся глупой, мальчишеской улыбкой. Я даже испугался: слишком все просто у меня получалось.
— Нет, нет, Светка… Ты мне ничем не обязана… — И тут же ощутил прикосновение ее губ у себя на щеке…
Потом уж я был не в силах справиться с собой — у меня закружилась голова от близости ее, от губ ее… Показалось, что я ждал этого мгновенья целую вечность и знал, что мне все равно не справиться с собой…
Я стал целовать ее по-мужски сильно, настойчиво, прямо в губы. Я ни о чем не думал. Лишь целовал непрерывно, повторяя только ее имя: Светланка, Светка, Светланочка…
Я положил ее на кровать, что-то пытался делать с ее одеждой: руки не слушались. Она молчала, покорная и тихая…
И вдруг я крепко зажмурился и увидел лес, солнечный ветер в листьях, свою луговину и как она уходила куда-то от этого леса и зелени…
Я поднял ее на руках, закружил в темноте по комнате, натыкаясь на стулья… А потом снова положил на кровать. И слабый, неожиданный стон словно пробудил ее, и она резко оттолкнула меня, мои руки, такие нахальные. И уж хрипло и властно потребовала:
— Свет! Свет же!..
И когда я включил его, она сидела, забившись в угол кровати, вся дрожала и умоляюще, но все так же властно шептала:
— Не сегодня… Не сейчас… Не надо!..
Не глядя на нее, я сел рядом и стиснул голову руками: под пальцами тяжелыми и частыми толчками била кровь. Я считал эти удары и чувствовал страшно непривычную тяжесть во всем теле…
Уже у дверей Светлана торопливо сказала:
— Прости меня… Ты меня должен бы понять!.. Я… люблю тебя, но сейчас мне плохо — это пройдет… Прости и не провожай меня!..
И была еще одна долгая ночь…
Глава шестнадцатая
И опять было удивительное утро бабьего лета, одно из тех, что не способны подарить земле ни весна, ни лето. Теплая и прозрачная синева была так высока, что высоты этой, казалось, не сможет достичь даже всесильное солнце. Пронзительно светлы и ясны были дали, все просматривалось до бесконечного далека, но не было в этом далеке привычного марева — оно растворилось в прозрачности воздуха, не замутив этой прозрачности, но все-таки существуя в ней. Степь убежала за горизонт, неистовый свет лился над нею неспешно и бесконечно, словно для того только, чтобы понять было: ведь вот и пусто и равнинно, так что сразу не за что и зацепиться, а все равно великолепно и неповторимо!
А по Лебяжьему с самых краев все ближе и ближе то там, то здесь могуче вздымались тополя, вынося в небо кованое золото крон. А вот и Блестянка, нежно обласканная песчаными отмелями, серебрится широкой лентой по заливным лугам, незаметно переходящим в реку, что и не понять, где кончаются луговые, а где начинаются водяные травы…
Вглядишься, сольешься с природой и вдруг поймешь, нет, ощутишь то, что народился заново, что я — частица всего окружающего, что все только начинается: и я, и природа, и жизнь…
Двенадцать ступенек До библиотеки на втором этаже. Сейчас я зайду в читалку и скажу ей все!..
За картотекой сидела Лида Малышева.
— Лида?! А где… Светлана?
— А Светланка уехала!
— Куда?
— В отпуск вроде, а куда — не сказала! Она так быстро, так быстро все решила, что я и не думала-то! Я говорю: «Свет, чо ты лотошисся? Отпуск-то хорошо в августе брать, когда арбузы, когда дыни…»
— А тебя она когда уговаривала… за нее… побыть?
— Неделю назад! Она и в район ездила! А чо?
— Ничего… До свиданья, Лида!
ТОМЫШЕВ:
— Проходи, Эдуард, ты как раз по делу!.. Садись! Как думаешь…
— Николай Николаевич, мне нужно уехать!
— Куда это?! — удивился Томышев.
— Мне нужно уехать! Дня на три…
— Да вы что — сговорились? Ну, Светлану я понимаю…
— Где она?!
— Нн-не знаю… — растерялся Томышев. — Что отпуск взяла скоропалительно — знаю, а куда… Извини, брат! — он развел руками.
— Басов сейчас у себя?
— Ты вот что, моряк! — Томышев нахмурился. — Ты дров не наломай! Зачем он тебе?
— Нужен!
— Нет, не нужен!.. Не до тебя ему, да и тебе до него… Знаю я… «Давно… Помолчу о Басове…»
— Вы что-то хотели спросить, Николай Николаевич? — через силу улыбнувшись, сказал я.
Томышев улыбнулся тоже:
— Это другое дело… Как думаешь, Виктор Малев — сможет ли он возглавить правление колхоза?.. Я-то его хорошо узнал… Но мне хотелось бы, понимаешь, хотелось бы услышать твое мнение…
— Виктор?.. А согласится ли он? Я уж не говорю — достоин или не достоин: тут не может быть и речи!
— Думаю, что согласится… Ну что ж, моряк! Три дня я тебе даю! — Томышев встал. — Я же понимаю и все… знаю! Только смотри!..
— Я обязательно буду смотреть! О-бя-зательно…
В правлении Басова не было…
Дом-домище за глухим забором… Бесшумно почти распахнулась калитка. Веранда: тут она была… Дверь: ее она открывала… Тетерь открою я…
Он сидел на диване, уткнувшись в газету, в галифе, в нижней рубашке, в комнатных тапках. Он читал. Он был спокоен.
— Где она?!
Он не слышал меня или не хотел слышать… А может, я говорил слишком тихо…
— Где она?!
Отодвинута газета, яростью перекошенное лицо, хриплый, захлебывающийся голос:
— Во-первых… она уехала… сама!.. Во-вторых, это тебе… необязательно знать!.. В-третьих…
— Где она?!
— В третьих… я ее отец и… хочу познакомиться с твоим отцом! Где он?
Это удар под дых. Не по правилам. Нечестно.
Слепой шаг вперед… Сжатые кисти рук моих ладонями Ленки… Ее расплывчатое лицо… Вся она… Откуда она взялась?
— Чудогорье, Подберезная, двенадцать… Баскакова Домна Платоновна… Тетка ее… Восемь часов поездом…
Холодный пот по лицу моему, нервное подрагивание мышц. Опять Ленкин голос:
— Она через меня… уехала! Я же тебе говорила!
«Чудогорье. Восемь часов поездом…»
…Восемь часов поездом — восемь лет, восемь веков.
Районный городишко на западе Центральной России. Пыльные улицы, тесные, домишки аккуратные, обнесенные хиленькими заборчиками… Палисадники с цветами, пыльные листья кленов у тротуаров, тряский старенький автобус по улочкам…
— Улица Подберезная! — это кондукторша, сонная, злая…
Восьмой номер, десятый, двенадцатый… Тесно заставленная комнатушка и резкий запах нафталина…
— Светлана!
— Ты-и?!
Это не пол под ногами, это палуба моего далекого корабля… Держись, Отаров! Крепче держись за поручни и на ногах крепче, дюжься, моряк!..
— Тебе… плохо, да?
— Свет-ла-на…
…И прошло на два года больше четверти века со дня моего рождения, прежде чем я обнял ее худенькие плечи, исцеловал родное лицо и, поправив разлетевшуюся прическу, одуревший от счастья, брякнул:
— Хочешь, я подарю тебе живую радугу?
— Радугу?!
И раскачавшийся поезд, ликуя, закричал:
— Радугу-ууууу-у!
Он недавно тронулся, этот поезд на Лебяжье-село. Мы стояли в тамбуре, краем глаза я видел, как кондуктор почему-то смущенно поглядел на нас и не решился выйти в тамбур, чтобы закрыть отчаянно мотавшуюся дверь, за которой мельтешила серая лента гравия.
