— Само собой!

— А ты попробуй! — он достал со шкафа коричневый футляр. — Тульский!

Я легонько прошелся по клавишам и «выдал» «Червону руту».

— Добро! — хлопнул ладонями мой слушатель. — Будешь работать худруком в районном Доме культуры!.. Директор там, правда, с дурью — наплевать!.. Его райисполкомовское начальство, туда из доротдела перебросило, а со мной, понимаешь, не посчитались… Но — до времени! А в Доме культуры я все равно каждый вечер бываю, так что… начальства у тебя хватит, в обиду не дадим! — Чайкин довольно хохотнул.

«Только этого еще мне и не хватало!.. Директор «с дурью» — днем, а умный завотделом — вечером… Ничего себе — житуха! Куда уж самостоятельней!..»

— Н-нет, — заколебался, — меня направили не к вам, а в Красномостье…

Видимо, ему не понравилась моя нерешительность — он досадливо поморщился:

— Послушай, если не хочешь худруком — поработай инспектором отдела, присмотрись… Идет? — И стал смотреть на меня пытливой требовательно.

И уже твердо я заявил:

— Не лежит у меня душа к райцентру!.. С малых лет!

Чайкин удивился:

— Ну ты дае-ешь! — и отвернулся к окну.

И была неловкая пауза. Потом, повернувшись, Чайкин еще раз пристально посмотрел на меня и улыбнулся. И была в этой улыбке симпатия, присущая только его лицу.

— А знаешь, в этом Красномостье великолепный народ! А клуб… Но мы к следующей зиме новый отгрохаем!

Зазвонил телефон. Чайкин снял трубку, говорил недолго, а потом сообщил:

— Председатель райсоюза всех обзванивает. Нужно отправить одну девчушку в Красномостье, так что не один ты туда новичком заявишься… Я сейчас в тот край председателю сельсовета позвоню, может, лошадку свою пришлет…

И снова снял трубку и долго вызывал Красномостье. А еще дольше рассказывал председателю сельсовета обстоятельства дела. Переспрашивал:

— Что значит, дуракам закон не писан?.. А-а-а… Лошадь жалко? Как это: «Лучше сами, чем лошадь и сани?» Тридцать-то верст?! Вы же сами говорили, что «не услышишь песни — от тоски хоть тресни!..» Во-во!.. Как парень? Ну? Вы ж меня знаете!

Чайкин наконец закончил с телефоном, вытер обильный пот со лба, шумно вздохнул:

— Порядок! Через час-два прибудет сюда председательская лошадка… — Он вдруг хитро подмигнул мне: — Учти, что тамошний председатель для самодеятельности — клад! Сплошной фольклор: пословицы, поговорочки сам придумывает, даже частушки пишет!.. А главное — лет тридцать разными организациями руководил, даже мое кресло когда-то под ним было! Словом, «гвардеец»! Но… держи ухо востро… Ему хоть и осталось два года до пенсии, но «инициативы» всяческой еще на полвека хватит. — И опять за телефон: — Сейчас я позову, девчонку-то…

Вскоре в кабинет вошла девушка лет двадцати. Робко поздоровалась, села на предложенный стул. На ней было синее пальто и такого же цвета шапочка. Словно не чувствуя уверенности в себе, она положила руки на колени. Чайкин предложил знакомиться. Опустив загнутые ресницы, девушка встала и представилась:

— Дина… Калугина.

Когда я назвался, она подняла большие светлые глаза и, прищурившись, осмотрелась. Теперь я увидел веснушчатое лицо, плутоватый носик и чуть припухшие, капризные губы, И как я сразу не заметил эти веснушки! Должно быть, на холоде они гаснут, а в тепле загораются…

Дина посмотрела в окно в даль непонятную, даль далекую. Было уже половина двенадцатого. Солнце выкатилось из-за облаков. Разгорался яркий ветреный день. У горизонта низко и густо кучились тучи, обступая село со всех сторон. А с зенита прямо в окно смотрело ослепительное небо…

…Втроем с возницей мы свободно разместились в ухарских председательских розвальнях. Выехали в шестом часу вечера. Сразу же за Меловаткой (так назывался райцентр) начиналась степь. Усилился ветер. Темные, густые тучи пали на степь, дыша снегопадом. Завивались из-под полозьев вихрастые бурунчики, прыгали по дороге сизые вороны.

Дина то и дело натягивала на свои круглые колени полы коротенького пальтеца, теснилась к борту розвальней, может стесняясь меня. Степь то наплывала на нас белой пеленой, то разлеталась необозримо. И куда ни посмотришь — легкий пушистый снег. Ни вмятины, ни точечки сажи не было на том пространстве, которое охватывал глаз.

Возница цыкал на дюжего, заиндевевшего мерина — кружилось кипенное безмолвие степи. Ветер забирался под воротник, пронизывал тело мелкой дрожью. Донельзя замерзшая Дина заговорила первой:

— Что ж, мы так и будем молчать? Давай хоть разговорами греться!

— А я не молчу. Я думаю.

— А-а-а… — В ее голосе послышалась легкая ирония.

В это время возница остановил мерина и соскочил с розвальней. Обошел их по-хозяйски, сбивая снежные комья с верха полозьев. На нем был здоровенный тулуп, и он походил на огромную снежную бабу. Потом он неторопливо закурил пахучую махру. И к нам:

— Окоченели, поди, а?

— А вы как думали! — ответил я, раздражаясь его медлительностью, — в тулупе, конечно, можно и не спешить…

— С тобой-то ничо не сделается!.. А вот от барышни уж и пар не идет… Вы, городские, безо всяких понятий об наших краях! Попривыкли там за высокими углами шастать в затишке… И пошто вас только несет сюды, гуси вы перелетные!.. Рыбалки сейчас никакой нету, купания тоже…

— Ну это уж не ваше дело! — перебил я его. — Поехали!

— А ты мне не «выкай»! Один я тут! — Он сиял тулуп: — И зовут меня Васька, по фамилии Жульев, но это в метриках, а так я с мальства — Жулик… Нате-ка лучше укройтесь потеплей, Василий Иванович человеку не враг! — Он кинул нам тулуп.

— Спасибо! — поблагодарил я. — А вы?

— А мы с Рюриком привычные. Рюрик своим ходом греется — на то он и жеребец, а я ране в одной телогрейке, что на мне, ездил… Тулуп-то мне Семен Прокофьич года три назад в премию дал…

Он проворно вскочил в розвальни:

— Па-а-а-шел!

Я укрыл Дину большей половиной тулупа. Минут двадцать ехали быстро. Я все укутывал Дину, потому что снег от быстрой езды завихрялся из-под полозьев полосами, бросался в лицо. Ветер, как водяная струя, замешенный на колючих снежинках, просачивался даже сквозь тулуп. Казалось, что спрессованным ветром была наполнена вечерняя степь.

— Давай по-честному, а? — шепнула Дина. — Разделим тулуп поровну!

— Давай!

Теперь мы совсем близко друг от друга. Так близко, что я почти касаюсь своей щекой девичьей щеки, пахнущей морозом, какими-то духами и еще чем-то необъяснимым. Мерин перешел на шаг, и мы услышали голос возницы:

— А гусями перелетными я вас незадаром назвал, потому как сбежала от нас на прошлой неделе приезжая фершалица самым бессовестным образом!.. Молодая, гладкая!.. А ей Семен Прокофьич, посчитай, одних квартирных рублей сто выдал и протчих услуг с полсотни… Грабеж середь бела дня!

— Семен Прокофьич — это председатель сельсовета? — спросил я.

— Товарищ Голомаз? Он самый! Между протчим, с головы до ног руководящий! У его одних медалев и всяких других штуковин на грудях сразу не сосчитаешь… Ево с самого зачинания колхозов кулаки два раза спаивали, чтобы утопить в Сухоречке нашей в прорубе, да ни хрена у них не вышло! Ево головой в проруб, а плечи не лезут! Они у его, что анбарная дверь… Ну, стало быть, окунают, родимого, головой в воду до энтих пор, покамест вода хмель из ево не вышибет, покамест не рявкнет он страшное ругательство!.. А убивцы-то — врассыпную! Так-то… И ума у товарища Голомаза палата. Уж на что Алешка Литаврин, фотограф из кэбэо, на язык хлесткий, и то с им не сладит… Задумал, к примеру, Прокофьич во дворе сельсоветском нужник ставить об шести дырках, а Алешка, он депутат, и говорит ему на сессии: «Вы, мол, Семен Прокофьич, в дырки эти всю сельсоветскую денгу вгоните! — Где ж тут ло… логия?»

— Логика?

— Во-во!.. А Голомаз ему: «Тута!» — и кулаком себя по медалям — хрясь! Ну и тут Алешка поумничал: «Каждый, мол, по-своему с ума сходит!» Дак ему Семен Прокофьич махом внушил: «Это, — говорит, — у вас в кэбэо так, а у нас — каждый по-своему с сумой ходит…» Да-а-а… Вот какой он, наш председатель, и мой обязательный начальник!