— Что играть?

— Давай нашенскую! «Туман яром…» знаешь?

— Пока не знаю… Но вы начинайте, я подыграю!..

Низким голосом начала Петровна:

Ей отозвался высокий подголосок — Надя Агашина:

Мелодия была протяжная, грустная… Едва я скользнул по клавишам, подбирая мотив, как за моей спиной раздался бодрый голос председателя сельсовета:

— Пламенный привет инициаторам чистоты и порядка!

Девчата оборвали песню, а Голомаз спросил:

— Почему песни похоронные?.. Где комсомольский задор?

Он стоял широко расставив ноги, заложив руки в карманы кожаной тужурки. Лицо его решительно ничего не выражало, разве только было краснее обычного.

— Ты, Прокофьич, по делу или… как? — осведомилась Петровна.

— Я без дела не живу! — сказал Голомаз со значением. И ко мне: — Попрошу, товарищ Ловягин, в твой рабочий кабинет! — И прошел в гримировку.

снова затянула Петровна, а я пошел следом за Голомазом.

В гримировке Голомаз расположился за моим столом и милостиво разрешил сесть мне напротив. Сам достал из кармана галифе свернутую в трубочку тетрадь, разгладил ее ладонями на столе и осведомился:

— Тебе известно, что наступает агитационно-кампанейская пора?

— Что, что?

— Посевная!

— А-а-а…

— И не только она!.. На носу Майские праздники, а у нас по Красномостью ни одного конкретного боевого лозунга!.. И в полевых станах так же!..

— Почему? Полевые станы мы оформили еще на прошлой неделе! Тут вы, Семен Прокофьевич, проглядели! — отпарировал я. — И лозунги на вагончиках прибили с Виктором самые-самые!.. И вагон утеплили этими лозунгами и вообще…

— Знаем мы эти лозунги! — криво усмехнулся Голомаз. — Я потому и пришел нынче… Ночь не спал, но тексты изобрел! Твоя задача — красочно написать их и развесить в соответствующих местах!

— Какие тексты?

— Слушай! — он развернул тетрадь. — Во-первых, для полевых станов… Вот, значит… Ага! «Запомни: на машине ты — проверь-ка гайки и болты!», «Минутный простой — желудок пустой!» А? — он торжествующе поглядел мне в лицо.

— Какой… желудок?

— Общественный! Не посеешь вовремя — откуда урожай?.. То-то! Соображать надо! Это тебе не на гармошке пиликать…

— Н-но…

— …К майским же праздникам — каждому общественному месту нужен… Ну и клуб, — продолжал Голомаз, — я тоже не забыл, хоть ты тут обязан думать… «Ты в клуб на лекцию пришел — не плюй на стены и на пол!..» Пока все! Действуй! — он всучил мне тетрадь.

— А на ферме? — вдруг спросил я.

— Что — на ферме?

— Лозунг-то…

— М-м-да… Упустил, брат!.. Подумаю…

— Запомни, что на ферме ты — блюди колхозные гурты! — объявил я Голомазу. Тот выпучил глаза, крякнул. Потом недоверчиво спросил:

— Сам… придумал?

— Ну!

Голомаз встал, протянул мне руку:

— Признаться, я о тебе был худшего мнения…

— Семен Прокофьевич, я и для сельсовета могу придумать!

Он остановился у дверей, обернувшись, сказал назидательно:

— Сельсовет я без тебя обдумаю!.. Ты пока готовое нарисуй.

И ушел. Я посмотрел на тетрадь, подумал: агитационно-кампанейская… голомазица. И вздохнул. Не мог же я эти слова сказать ему прямо в лицо: мне был совсем ни к чему председательский гнев в светлый день воскресника.

…А с побелкой к обеду все было кончено. В клубе устоялся запах мокрой глины и мела — необъяснимо родной запах из моего детства, когда мать делала субботнюю уборку в комнате, а мне приказывала разуваться в сенцах и ходить босиком только по половикам…

Земля не заставила себя ждать. Ударил по степи острый солярковый запах, резкой чернью вызвездились окоемы, а ночами плавали по полям желтые пятна тракторных фар.

…Алешка закончил задник для сцены и теперь возился со своей картиной, обещанной еще в начале весны. Он выписывал какую-то веточку на холсте и объяснял мне, что Надька Агашина — его симпатия, что эта самая Надька:

…не желает понимать, что духи «Ландыш» не могут гармонировать с запахом парного молока;

…что он, светоч сельских живописцев, до сих пор не признан за пределами Красномостья;

…что все равно его признают, и тогда уж он отыграется за все свои неудачи…

Словом, Алешка сел на своего конька, и я прервал его:

— Слушай, махнем завтра в поле к трактористам?

Он замолчал и опустился на грешную землю:

— Что у меня — работы своей нету? Газетки свежие и сам снесешь в стан, небось не забыл дорогу…

— Да не в газетах дело!.. Ребятам нужен хоть летучий, но концерт! Понимаешь?

— Нет.

— Прикидываешься? А ведь это совсем нетрудно!

— Вот и валяй, если тебе не трудно! А мне — трудно…

— В трудностях складывается личность!

— Это мы еще в пятом классе проходили…

Меня слегка заело:

— Слушай ты, светоч!.. Трудности трудностям — рознь!.. Вон у фермерских девчат — действительно трудности, но эти красавицы вроде бы и не замечают их, потому что поставлена цель…

Алешка швырнул кисть в угол:

— Все — красавицы? И Ленка Пронина?

— Н… не помню.

— То-то!.. Чешешь, как по блокноту агитатора… Деталей не видишь, де-та-лей! Не видишь и не знаешь до сих пор, что я ни петь, ни плясать не умею, а свои картины в плане передвижной выставки я не поволоку — боюсь!

— А ты заряжай свой фотоаппарат и запечатляй посевную, а на первый план — людей! И тогда мы вон на том простенке оформим фотомонтаж «Земля и люди!» Как?

— Лучше — «Люди и поле». По крайней мере, не своровано у центрального радио… Значит, ты петь будешь?

— Ага. Дина обещала стихи прочесть…

Алешка ревниво покосился:

— И Динка? Уже сговорились?.. Ловко вы без меня тут…

— Ты вроде ревнуешь?

— Я?! Ха!

Еще не отшлифованная дождями и солнцем, колесами и шагами, дорога уводит нас все дальше и дальше. Мы идем через сплошную пашню, по которой упругими, черными шарами прыгают горластые грачи.

Мы с Алешкой по очереди тащим тяжелый футляр с баяном. Сейчас Алешкина очередь. Он, видимо, старается показать себя настоящим парнем: лоб у него давно взмок, мне пора сменить его, но упрямый парень не сдается и врет:

— В нем и весу-то — граммы одни!..

Динка сочувствует:

— Давай помогу! Во-он до того поворотика…

— Что ты?! Это ж наковальня какая-то!

Я молча отбираю у него футляр. Он сопротивляется для видимости.

…На полевом стане безлюдно. У летней печки хлопочет над чугунками повариха в синей кофте. Юбка на ней подоткнута, а на затылке свободным узлом повязан белый платок. Под навесом, в бочке с водой мертво плавают распухшие окурки. Рядом дремлет запряженная в возок лошадь.

— Анне Макаровне сто лет жизни! — крикнул Алешка и стал расчехлять фотоаппарат.

Анна Макаровна кивнула в ответ, мельком глянула на меня и Дину и снова заколдовала над плитой. Впрочем, я заметил, что красномостские женщины быстры только в работе. А когда они идут улицей по воду или в магазин — то не спешат, выгадывают время для отдыха…

Алешка вертелся вокруг печки.

— Сейчас я, Макаровна, зафиксирую общий вид вашего святого дела, а потом лично вас! Крупным планом! Для истории…

— Это кто ж тебя надоумил? — обрадовалась повариха. — Сын давно из армии пишет, чтобы я ему свою карточку выслала… Ты погоди-ка, там у меня зеркало!

— Готово! Я тебя — какая есть! А то станешь по команде «смирно»… За тебя сынок настоится!

— От, трепло…

— Ты послушай, что я тебе расскажу!..

Мы с Диной зашли в пустой вагончик. Тут пусто и неудобно. Громоздкая железная печка возвышалась в самом центре и без того тесного вагончика. На маленьком столике, прилепленном к стенке меж нижних полок, лежали какие-то бумаги и костяшки домино.