— …Тогда вы поймете, комсомолка Калугина, — Голомаз придал своему голосу необычайную торжественность и как-то мстительно сощурил глаза, — бюрократ я, как вы соизволили меня оскорбить, или не бюрократ!.. Оскорбить меня, который еще совсем мальчишкой вместе со своими ровесниками, в семнадцатом году махал шашкой и флагом!.. Махал ради того, чтобы таким, как вы, — он кивнул на ключи культмага, лежащие на столе, — доверили завоеванное добро!.. За это ли я махал шашкой, а?

Дина опустила голову очень низко, потому что до слез, должно быть, покраснела, и с отчаянием спросила:

— А до сессии? Замерзать, да?

Голомаз глубоко вздохнул и ответил с горечью:

— До сессии, товарищ Калугина, я никакой директивы спустить Ворохову не могу…

И тихо стало в кабинете. Так тихо, что было слышно, как позвякивают медали и значки на груди Голомаза, которые он немедленно стал протирать, да сопит и шарит у себя по карманам Васька Жулик…

Втроем мы вышли из кабинета. Васька предложил:

— Пойдем, отпущу материю!

Дина все еще нервничала:

— Нет, какой, а!.. Да на него писать надо в… не знаю куда!.. И напишу!

— Пойдем, что ль! — торопил Васька. — Опосля напишете!

— Дочка! — окликнула Дину стоявшая на крыльце давешняя старуха. — Я счас письмо получила от внучека Саньки, а прочитать не умею… Уважь, а?

Дина осталась с ней, а мы с Васькой пошли в конюшню.

Конюшня больше походила на хозяйственный склад. Стойло для Рюрика занимало лишь один ее угол. Остальной метраж занимал кирпич, сложенный аккуратными штабелями, пакеты шифера, ящики и доски-сороковки.

Васька сдернул с перекладины штуку холста и принялся отмерять от нее нужный кусок кнутовищем. Он уверенно мерял, Васька, потому что заверил, что его «измеритель» — сам продавец хозмага Захарушкин. Я ткнул ногой ящик с гвоздями:

— Ну и добра у вас здесь!

— А как же! — важно отозвался Васька. — На то он и поставлен, товарищ Голомаз!.. Только к осени тут ничего не будет, по кирпичику, по шиферинке, по гвоздичку — все уплывет, и не к бабке Беснихе, что ноне шиферу домогается! Понял?

— Это почему ж бабке шиферу не достанется? Куда уплывет-то?

— На кудыкину гору! — хмыкнул Васька. — Крыша-то у бабки всамделе худая, да разве так просят! Шифер по-людски просить надо, — Васька щелкнул себя по кадыку, — а не заявления на него писать!.. Их, заявления, куда пишут? Их пишут в милицию — там завсегда учтут и разберутца!..

Васька ловко швырнул остаток холста на перекладину:

— На, неси и развешивай на видных местах!.. Заговорились мы тута…

Меня догнала Дина. В руках она держала письмо и фотокарточку.

— Послушай, Степ! Бабке этой шифер нужен, а Голомаз не дает! А у нее внук, которого она воспитала, как мать, в армии служит — вот от него письмо. Она дала. Ты погляди!

С фотографии из гермошлема на меня смотрело курносое личико паренька. Остальное дополнял скафандр.

— Ай да космона-а-авт! — улыбнулся я определив халтурную декорацию бродячего фотографа. Но — очень похожую декорацию.

— Ну! — прыснула Дина. — А самое интересное в письме! Слушай: «Служба моя, баушк, трудная. В каких частях служу — писать не положено. А недавно побывал там, где и немота, и глухота, и не покурить, не… (следующее слово было жирно зачеркнуто). Скоро буду дома. Дам телеграмму…»

Дина перестала читать, спросила:

— По-твоему «немота» и «глухота» — где?

— Н-ну, в подводном танке, например, а может…

— Знаешь что-о! — вкрадчивым голосочком протянула Дина. — Надо показать Голомазу фотографию и письмо!.. И вообще, насчет космонавта намекнуть, а? Тогда…

— Он даст бабке шифер! — уловил я Динкин замысел.

— Договорились! И… куй железо, пока горячо! Иди к Голомазу и «пробивай» шифер, ладно? А вечером в клубе мне расскажешь…

Ну как я мог отказать ей?..

Я вернулся в председательский кабинет. Семен Прокофьевич был занят. Он ловил крупнющую зеленую муху на окне и не заметил моего вторжения, хоть я предварительно и стучался.

Муха не давалась. Она сновала с «глазка» на «глазок», потом перелетела на другое место и потащила за собой семипудовое тело председателя. Он, изловчившись, прижал ее к стеклу — стекло хрустнуло и раскололось. Председатель смачно выругался, припомнив какого-то святого и недорезанную банду Фомина.

И вот тут-то я самым категоричным образом заявил:

— Семен Прокофьевич! Бабке Беснихе нужно немедленно отпустить шиферу, иначе дело плохо!

Председателя как по уху ударили. Он прохрипел:

— Что-о-о?!

Я понял, что говорить больше ничего не надо и молча протянул, а точнее — всунул ему в руки письмо и фотографию. Семен Прокофьевич прошелся вокруг стола два раза, на ходу поглядывая на письмо. Остановившись, цепко уставился на карточку. Смотрел минуты три. И — шепотом:

— Думаешь — того? — он начертил у себя над головой пальцем несколько витков.

— Наверняка.

— И как этот Санька туда пробрался? — недоверчиво спросил он самого себя. — Первый же обормот в Красномостье!

И опустился на стул. Я указал на строки про «немоту» и «глухоту»:

— Тут вот почитайте!

Голомаз прочел трижды и выдавил:

— А?

— Ага.

— М-м-м…

— Вы понимаете, товарищ Голомаз! У бабки внук, фактически сын, космонавт, — а крыша в доме у космонавта худая! Это ж международный скандал! Что скажет Никсон!

— Ты меня не учи… — забубнил Голомаз в угол кабинета. — Старая ведьма!.. Что?

Я промолчал.

— Василия сюда! — гаркнул он.

Жулик вытянулся перед столом своего начальника.

— …Немедленно заложи Рюрика и самолично отвези Беснихе сто шиферин! — ударом кулака об стол он как бы наложил резолюцию на свое скоропалительное решение.

Васька выпучил глаза:

— Грабеж у нас ноне… середь бела дня, Прокофьич!

— Выполняйте!

Ваську как ветром сдуло. Я хотел тоже улизнуть, но Голомаз остановил меня:

— Как думаешь, в случае чего, встречу организовать нужно? Со всеми почестями, как положено!.. Прессу пригласим, оркестр из райцентра…

Не ожидая ничего подобного, я слегка струсил:

— Вообще-то, знаете ли… Тут дата нужна точная и потом…

— Решено! Митинговать буду я!.. А цветочки, разные там песенки, стишата и поздравления — твоя забота, а также вверенного тебе коллектива! Распланируй!..

«Н-ну, дела-а-а! — сокрушался я по дороге к дому. — Как бы не вышла мне боком эта «космическая проблема»!.. Ишь, распланируй… А с кем?.. Ну что ж, поживем — увидим…»

Председатель колхоза Вадим Сергеевич Варавин слыл на селе очень уважаемым человеком. Я уже знал о том, что он «с царьком в голове», что рожден хозяйственником и, бывало, на колхозном собрании перечислял наизусть десятки фамилий колхозников и сумму (с точностью до копейки!) заработанных ими денег в году. Случалось, что Сухоречка после дождя выходила из берегов и затапливала на лугах стога сена. Тогда Варавин подсчитывал в уме, сколько пропадет сена в основании каждого стога, который примерзнет к земле, едва только хватит мороз. Но виду не подавал, что на сердце у него тяжело — крестьянская жизнь не любит слабых, сшибает с ног…

Когда я пришел вправление, Варавин был у себя. В большом кабинете председателя голубым светом весны освещены чинные ряды стульев вдоль стен, карта колхоза, телефон и будильник на письменном столе, за которым и сидел председатель колхоза.

Это был совсем маленький человеке тяжелым подбородком и с глазами, давящими холодком. Лицо красновато и, пожалуй, несколько большеносо.

— Милости прошу, присаживайся… — голос чуть с хрипотцой, очень тихий, заставляющий прислушиваться с особенным вниманием.

— …Наслышан, наслышан о твоем приезде, а о делах пока, конечно, рановато!.. Скажу сразу: к зиме будет отстроен новейший Дом культуры, наш — колхозный! И если ты не сбежишь от нас, не утратишь интересу мы тебе будем платить в два раза больше!