— Твоя Венера?

— Угадал.

— Ну, тогда ты любишь мою звезду.

— Нет, это ты мою.

— Я старше.

— Подумаешь! Сколько тебе?

— Восемнадцать.

— Ого! На целых четыре месяца… А знаешь, на кого ты похож?

— На Олега Табакова.

— Как?! Тебе уже говорили?

— Говорили.

— Как смешно-о-о.

— Почему смешно?

— Просто так… — сухо говорит она и затихает.

А вот и ее калитка. Мы останавливаемся, но стоять нельзя: пошел теплый и тихий дождичек. Весенний, обложной. Сама природа против меня!

— Ну, спокойной ночи? — почему-то тихо спрашивает она.

— Ага! — говорю я и не ухожу.

У крыльца Динка обернулась. И звякнула щеколда. С крыши срывались бойкие капли, бились о дно ведра, подставленного Дининой хозяйкой под водосточную трубу:

— Дин-дин-дин!..

Вот и объяснился…

Начальник милиции Ельцов и участковый Курьянов пришли в сельский Совет засветло. Пришли и закрылись в голомазовском кабинете.

Часом позже стали собираться в клуб приглашенные на собрание об организации дружины…

Курили у крыльца, говорили о весне, о прошлом годе. В клуб заходили под музыку самых модных пластинок, заведенных Алешкой.

Девчонки танцевали у сцены, а сама сцена полыхала красным кумачом — скатертью, разостланной на длинном столе.

Но вот заполнились ряды, загомонили. Ждали президиум.

Зал встретил начальника РОВД и участкового революционным маршем «Варшавянка» — тут Алешка не дал маху, вовремя положил на зеленый диск проигрывателя любимую Голомазову пластинку.

Замыкал шествие Семен Прокофьич — грудь колесом, походочка чеканная…

На сцене, за столом, уже сидел Виктор Демин. Рядом уселись Ельцов и Курьянов, а Голомаз задержался объявить собрание.

С докладом выступил Ельцов, подробно рассказав о том, что общий доход в районном вытрезвителе на четыреста рублей меньше, по сравнению с последним кварталом прошлого года, что в Красномостье хулиганов больше, чем в Родничках, а в селе Кривуша их нет вообще…

Рядом со мной сидел Захар Чуканов. Сидел и удивлялся:

— Ну, дела-а-а… Ездил я вчера на мельницу, в Роднички. Пришлось заночевать… Пришел вечером в клуб, а там такое же собрание, и этот вот Ельцов наоборот говорил: в Кривуше, мол, сплошные хулиганы, а у нас, в Красномостье, их — шаром покати!..

Виктор постучал по графину карандашом — Захар замолчал.

Свою речь Ельцов закончил призывом создать новую дружину. После пятикратного «Кто имеет слово?» начались прения. Первым выступил Виктор Демин. Он умел говорить толково и коротко. Недаром Голомаз утверждал, что комсорг — его, Голомазова, смена, но в душе Семен Прокофьич затаил недовольство на Виктора, можно сказать, по пустяковой причине…

А причина была такой. Безнадежно захворал дед Калинок. Старик был давний. Его разбил паралич на восемьдесят пятом году. Вот тогда-то Голомаз и позвал к себе в кабинет Виктора и объяснил: «Поскольку дед Калинок не сегодня-завтра землей накроется, то похороны ему надо устроить что ни на есть современные! Ты толкани речугу поумней да покороче — погост, не трибуна, но чтоб за душу взяло и слезой окропило!.. Но — черновичок сохрани, потому что Рулев тоже на подходе, а также Агафья Квасова — на всех слов не наготовишься… Я же займусь музыкальным оформлением!..»

Виктор наотрез отказался готовить похоронные речи при живых людях. Голомаз обиделся, но слегка. Дело в том, что обида пришла после того как Голомаз сам «толкал» речь на похоронах Калинка. А в заключение этой речи угораздило же его сказать: «До свиданья, наш дорогой товарищ!..»

И пошло с той поры по Красномостью судачье, что, наверное, председатель болен какой-то смертельной болезнью, и даже Васька Жулик сокрушался: «Как же мы, Прокофьич, будем без тебя?!»

Вот и сейчас Голомаз не слушает, что говорит комсорг, беспричинно сморкается и ловит назойливого мотылька, который ради никому неведомого любопытства кружит и кружит над председателевой головой.

Но как только Виктор замолчал, Голомаз немедленно попросил слова, говорил долго, а в конце речи убедительно просил начальника РОВД ходатайствовать перед райисполкомом, чтобы последний разрешил открыть в Красномостье сельский вытрезвитель и лицевой счет в банке на имя сельского Совета. А что до помещения — Голомаз великодушно дарил на благо порядка… сельсоветскую конюшню. Начальник РОВД два раза пытался что-то сказать, но Голомаз так разошелся, что Ельцов махнул рукой и задремал.

В заключение участковый Курьянов зачитал список членов дружины. В списках Васьки Жулика не оказалось, хоть я и просил Голомаза включить его, и Семен Прокофьевич, вроде бы, не возражал.

Когда комсорг спросил про изменения и добавления, Васька, хриплым от волнения голосом, крикнул:

— У меня… будет добавка!

Стало так тихо, что было слышно, как тяжело засопел Голомаз.

— У кого это — «у меня»? — привстал Ельцов.

Васька молчал.

И уже строго начальник милиции спросил:

— Как фамилия?

Все ниже и ниже опускал голову Васька.

— Жулик! — резанул тишину чей-то голос.

— Где?! — вскочил Ельцов.

— Это фамилия, товарища майор… Жульев он!.. Между прочим, конюх мой… — поспешил с разъяснением Голомаз.

Ельцов вымученно улыбнулся и, недоверчиво покосившись на Семена Прокофьевича, сел на место.

И тут Васька обрел дар речи.

— А то желаю добавить, что меня не записали в списки эти… Я, конешно, не набиваюсь, но коль на то пошло, то по какому закону записали туда Гаврилу Семина?.. Конешно, Гаврила на тракторе работает, а я на лошади, и его заслуг я умалять не хочу — карбюраторы там всякие, магнеты… Дело ясное — не жеребец!.. Но не вместе ли с Гаврилой пили мы на энтой неделе самогон у Коновны за деньги Митьки Похватаева, притом Гаврила задолжал Митьке трояк и до сих пор не отдал…

— Ты говори, да не заговаривайся! — обозленно крикнул из угла Гаврила. — Из-за чужого трояка на позор вздумал вывести?

— Трояка мне не жалко!.. Можешь не отдавать, коль совести в тебе, что в немецкой танке…

— За немецкую танку я могу и в морду дать! У меня батя до Берлина дошел!

— Известно — дошел! — ехидно улыбнулся Васька. — Как не дойти, когда его милиционеры в сорок четвертом из погребы выволокли и на передовую!.. А как жа! Не в обоз же его…

Гаврила завизжал, как ужаленный:

— А у тебя дед при зачинании колхозов трактор умышленно поломал, гад ползучий! И порода ваша волчиная известная!..

Васька взмыл над землей от ярости:

— Мой дед до последнего своего денечка колоски колхозные стерег, за что его подловили в кустах враги народные и жизни решили, как героя, курва ты краснорожая, мать-перемать-то!..

Грохнул смех, задзинькал графин, немо шевеля губами, размахивал руками Голомаз. Васька вобрал голову в плечи, потому что каждое «га-га-га!» и «го-го-го!» било его по ушам, как дюжие оплеухи, потому что видел Васька, как начальник милиции достал из портфеля какие-то бумаги и стал быстро писать, а участковый Курьянов соскочил со сцены и пошел по рядам успокаивать зал.

Тишина наступила не сразу, а сама по себе. И тогда Ельцов важно встал за столом и приказал:

— Гражданин Жульев и гражданин Семин, встаньте!

Гаврила и Васька вскочили разом.

— …За нецензурную брань в общественном месте, да еще на таком собрании, за оскорбление личностей, я своим собственным правом штрафую вас на десять рублей каждого!.. Деньги внесете завтра в местное почтовое отделение на наш расчетный счет номер 70292, а сейчас подойдите и распишитесь в постановлениях!

Гаврила подошел и сразу расписался прыгающей рукой, а Васька с места не тронулся.

— Что же ты, гражданин Жульев? — поторопил Ельцов.

— Денег у меня… — прошептал Васька, — денег у меня, товарищ милицейский начальник, ни копеечки… Я с получки! Девять ден осталось!..

— Тут тебе не базар! — застрожился Курьянов.