Так завязалась переписка. Он не был в восторге от моих стишат, но увидел в них «искру божью» и всячески благословлял эту искру, верно надеясь, что из нее когда-нибудь разгорится желанное пламя. Это он написал мне однажды, что удача ждет меня не за вторым углом, а за тридцать некоторым…

Спасибо ему! Из этого напутствия я, кажется, вовремя сделал нужные выводы!

Я следил за его книгами, много, очень много стихов знал наизусть…

…И я сказал Светлане:

— Да. Я его знаю… Не в лицо, конечно, но… Словом, вот эти книги я читал все!

— Ну и договорились!

— Договорились…

АРТАМОНОВ:

— А я те-э не бы-бы-бы… Не брр…

— Ты ко мне?! Нет, брат, проспись иди!..

Опершись о притолоку двери, он сполз на пол:

— А я нн-не пп-ойду!.. Я те-э не бр-ригадир, а мм…

— Слушай, или ты выползай отсюда по-добру, или я сейчас поднимусь и…

— Бб-бить?! Ббей! Убивай! Тт-ы сильный! Хи… А я мм-мелиоратор, пп-понял! — он пьяно заскулил: — Уд-давлюсь я!..

— Не торопись… И потом, это делается без огласки… Уезжал бы ты отсюда, а?

— А тт-ты с Еленой тут?! Она детей от меня не хочет, она фамилию мою нн-не хочет… Она т-тебя хочет!

— Может, Басова?

Артамонов вытаращил глаза, ошалелый заморгал и, казалось, отрезвел:

— Откуда… взял?

— Знаю.

— Сплетни! Бб-баба ты! — он даже встать попытался.

— Эх, мразь ты, мразь… Кого защищаешь — ее или Басова, «свата» своего? Он что — бог твой? Так за что же ты его обожествил? За Ленкины глазки? Куда лез, с суконным-то рылом?

— Я л-люблю ее! Я… я…

— Я тоже любил… Только запомни: я никогда не был с ней и не буду так, как понимаешь ты! И не изводи ее больше!.. А Басову скажи все, что о нем думаешь! Или, может, ты его любишь больше Ленки?

— Я его… Я… его нн-ненавижу!.. И… бб-оюсь… Я б его!

— Что ж ты, и родился таким! И сюда приехал таким?

— Я мм-елиоратор! Я хотел… я мог… Потом — она, Басов и… потом п-пруды пересохли…

— Земля велика, Артамонов… Не все пруды пересохли!

— Ты, значит, советуешь мне… это…

— Да, да! То самое! И чем скорее — тем лучше!

Он поднялся еле-еле, пошарил глазами по горнице:

— Где бы тут переспать до утра? Нн-не дойду я… А утром соберусь и…

— Нет уж, уволь!

Я проводил Артамонова почти до его калитки.

Давно уж прошли те времена, когда я думал потрясти мир «романом» или «романищем», когда я после первой публикации своих несовершенных стишат в краевой газете увидел себя великим писателем безо всяких на то оснований, кроме собственных домыслов. А теперь, решив стать журналистом, я вдруг понял, что общение с районной или городской газетой — это не то «газетное эсперанто», состоящее из затертых и привычных речевых оборотов, не тот суконный язык, какой я видел, листая подшивку нашей районки; это еще и трудная работа над словом, тесная связь с языком своего народа…

А в самом деле, если бы «подать» читателю того же Прохора Работкина казенным языком литературщины — не увидел бы читатель Прохора-то!.. Стало быть, нужно ценить и тот диалект, на котором изъясняется Прохор, конечно, с глубочайшим познанием нашего русского языка.

И я писал, рвал и писал снова. И надо сказать, что мои статьи и статейки проходили в той же районке со страшным скрипом, почти начисто вытоптанные стальным пером литсотрудника или редактора.

А однажды к нашему карьеру подкатил редакционный «Москвич». Редактор, пожилой уж мужчина с прилизанной лысиной «тертого калача» и покровительственными словечками «стреляного воробья», предложил мне писать настоящие… очерки.

— А я что пишу?!

— У вас богатая фантазия, которая… Понимаете, очерки нужно писать так, чтобы поменьше было этой самой фантазии, чтобы конкретно и все нашим боевым языком!.. А то вы человека иногда показываете так, что впору о нем фельетон писать, а у нас газета обязана при-зы-вать! Понимаете?

— Понимаю… Чтобы ни мне, ни вам и никому ни-че-го!

— Вот оно: молодо-зелено!.. Мне всегда «чего»! У меня каждая строчка висит вот на этой шее! — он даже повернулся и показал свою толстую «газетную» шею. — Нам нужны очерки такие, чтобы… э-э-э…

— Чтобы и земля черная, и солнышко красное, и травка зеленая… И чтобы тракторист Петров задохнулся от счастья, что ему выпало наконец в третьем поле отышачить три смены без передыху, потому что напарник загулял по причине свадьбы, и чтобы Петров на последней борозде вывалился из кабины и, теряя сознание, сказал подбежавшему газетчику: «А чо обо мне писать? Я такой же, как тысячи наших людей, и на моем месте каждый бы поступил так же… Мои прадеды пахали землю, и я никогда не расстанусь с ней!..» А газетчик, смахивая набежавшую слезу, спросил: «У вас есть мечта, Петя?» И Петя ответил бы: «Есть! Допахать четвертое поле…» И уснул бы… А в это время его любимая, громыхая подойником, металась по коровнику, додаивая группу своей подружки, выходившей нынче замуж за Петиного напарника. Буренки сладко мычали…

Вспотевший редактор замычал, заслонился от меня рукой:

— Мм-мда-м…

И, уже усевшись в «Москвич», посоветовал:

— А писать — пишите!.. Будем по возможности печатать…

На этом и кончилась наша беседа с редактором…

А пока шли дожди…

В один из таких дней, после обеда, ко мне нежданно-негаданно ввалились Сергей Малышев, брат Лиды, и Виктор Малев…

Я знал, что Сергей давно уехал в город и работал там где-то, а сейчас, видимо, приехал в отпуск и, узнав, что Отаров, его одноклассник и одногодок, пребывает в Лебяжьем, да еще камнебойцем, — не поверил ушам своим! Он пришел чуть хмельным, оттого многословным и радым, то ли мне, то ли скверному дождю и вязкой грязи. Виктор же все больше молчал, косил грустноватыми глазами по горнице и много курил. Да и пришел он, верно, по Сергеевой просьбе: сколько раз я его зазывал «потрепаться» — ссылался на занятость, на бригадирство свое…

После традиционных: «Ну как? — Ничего!», Сергей вынул из кармана зеленой нейлоновой куртки бутылку «Столичной» и водрузил ее на стол, решительно отодвинув мою писанину: нашел, мол, время!.. Он заметно изменился. Лоб стал гораздо выше за счет броско обозначенных залысин; раздался в плечах, густые брови упирались к переносице в две глубокие вертикальные бороздки; Сергей был «думающим» человеком еще в школе: на его совести угробленный проекционный фонарь — гордость школьного физкабинета — и электрофорная машина, которая вертелась, по его милости, не в ту сторону…

Мы выпили и закусили дарами огорода, выращенного, конечно, тетей Пашей.

— Теперь рассказывай! — попросил Сергей.

Я коротко изложил ему последние странички своей биографии и подробно остановился лишь на карьера да на «муках творческих».

— Молодчага! — без фальши заключил Сергей.

— Уж-жасный! — вставил Виктор.

— А что? — Сергей уловил иронию Виктора. — Он, как ты, институтов заочно не кончал… Агрономических… Да только что толку-то? Где оно, твое агрономство, бри-га-дирр?..

Виктор помрачнел, воткнул в дно пепельницы недокуренную папиросу и медленно ответил:

— Я — не ты… Хоть бы и не было у меня диплома, все равно бы я не удрал отсюда… По мне… лишь бы земля была… В холодных росах… Лишь бы зори горели в полнеба… Лишь бы поуркивал трактор, да…

— Хватит вам, ребята, в самом-то деле! — прервал я его, видя, как лицо Сереги утратило прежнюю веселость. — Ведь твоя, Серега, очередь рассказывать-то! Как живешь там? Женат ли? И вообще… Небось огорожанился? Лебяжье-то вспоминаешь?

МАЛЫШЕВ:

— Вот ты говоришь: «огорожанился»… Смотря как подойти к этому слову. Если, скажем, родиться в городе и думать, что булки растут в поле готовыми, не знать, как пахнет снег и земля, а в деревне быть вроде туриста, так сказать, узнавать ее по крику горластого петуха — ну, тогда конечно… Я уж не говорю о модах и сверхмодах — этого и в Лебяжьем хватает… А вот если приехать туда не мальчиком, а мужем, как говорится, ахать на всю тамошнюю толкотню и суматоху и, учти, не хаотичную, а целенаправленную… Заглядывать в рот каждому горожанину — ведь горожане-то народ общительный и довольно эрудированный… Ну и, чтобы не оказаться белой вороной, нахвататься всего и всякого, даже перещеголять иного во всех правилах «городской игры», а… наедине с собой вдруг до слез затосковать по тому же снегу или, как Витька говорил, по земле в холодных росах… Если мучиться в ихних теплых туалетах…