— По-твоему, я… я…

— Сколько я тебя помню, ты всегда была догадливой!

И точно хлестнул я ремнем наотмашь по этому холеному и красивому лицу. Встала. Уже у двери обернулась и выдавила с хрипотцой:

— Ну, спасибо тебе, Эдуард Петрович, за… за гостеприимство… За… Эх ты!

Хлопнула дверь. Все.

Но какой же я все-таки скотина! «Будь гостьей!..» А потом… Ведь шла небось через всю деревню не боялась. Ко мне шла! А я… Но если она раскаялась, то почему так поздно?

Нет, Елена Даниловна! Живи и здравствуй со своим мелиоратором!.. А я сейчас пойду к Басову и обговорю себе работу. Какую? Все равно! У меня крепкие руки и адово терпение. А работы я никогда не чурался…

Басова я застал в его кабинете. Он почти не изменился, разве только стал чуть сутулей, да залысины на большой голове обозначились резче и глубже.

Краем уха я уже слышал, что председатель с «норовом», что в иной час ему лучше на глаза не показываться, а в иной — из него «веревку вить можно».

Кажется, я попал не в час: вдоль стен на стульях сидели три человека, видимо, из младшего «руксостава» и виновато молчали, Басов же кружился по кабинету и не старался подбирать выражения. Речь, как я понял, шла о третьей молочной ферме, где не хватало доярок, в чем Басов винил вот этих молчавших людей.

— Что я — сам доить буду?! — гремел Басов. — Сам?! Нет, я взыщу! Я… А поч-чему жирность занизилась, а? Я вас спрашиваю!

«Э, да тут не одна беда!.. Уйти, что ли?..»

Но Басов уже кивнул мне на пустой стул, я сел и оказался как бы четвертым виновником и тоже сложил руки на коленях.

Я смотрел на графики и диаграммы, висевшие на стенах, но сразу ничего нельзя было понять, разве только то, что колхоз давно уж миллионер и до второго миллиона не хватало двух тысяч рублей…

Наконец Басов кончил и царским жестом отпустил виновников. Тех точно ветром смахнуло.

Он сел за стол и обратился ко мне:

— Ну, выкладывай, старшина…

Я был кратким.

Может, Басов «отошел», а может, ему неудобно стало передо мной за недавний гнев свой, свидетелем которого я очутился. Только у него потеплели глаза, он сложил руки на столе — ладонь в ладонь и закрутил большими пальцами этих рук. Как бы между прочим, сообщил со вздохом.

— Недавно, брат, меня наградили орденом… Но будь моя воля — я бы прикрепил этот орден к груди Афанасия Лукича Отарова, деда твоего!.. На таких дедах колхоз поднимался…

Я прервал его:

— О покойниках плохо не говорят. При жизни бы надо деду…

Басов нахмурился:

— Больно коротка жизнь человеческая! Разве успеешь человеку дать все сразу за эту жизнь? Успеешь, а?.. Как думаешь, старшина?

Мне не понравились его властные «мне», «у меня», «я». Не вязались они как-то с мыслью о том, что орден надо бы не ему, а людям, давшим колхозу крепкие ноги. И я ответил:

— Вам — успеют! Это точно…

— Что — успеют?

— При жизни дать все, что вам хочется.

У него дернулся левый глаз и на какой-то миг лицо скривилось в неприятной гримасе. Однако он голоса не повысил:

— Ин-те-рес-но… Ну вот что, товарищ Отаров! Сидячей работы, сам знаешь, в колхозе нет — не в бухгалтерию ж тебя!.. Так что придется тебе… Словом, давай в строительную, но старой памяти.

— Кого искать — бригадира?

— Бригадир там… Артамонов Евгений Алексеевич… Ей-богу, был бы ты девкой — на ферму отправил бы! У меня с доярками… Словом, в строительную!

Я пошел искать Артамонова. Кто он — Артамонов? Может, тоже какой-нибудь «Я»?.. А что касается доярок, то Ленка, например, могла бы доить за двоих! Уж кому-кому, а такому, как Басов, это известно наверняка…

За механизированным, залитым бетоном колхозным током расположились несколько длинных, крытых шифером бараков. В них натужно гудели электрорубанки, визжала циркулярка и стукали молотки. Это — плотницкие мастерские.

Но строительная — это еще и свинарники, и коровники, и птичники, словом, те места в колхозе, где нужны руки мастера-строителя.

В плотницкой пахло сосновым тесом. Желтые ворохи стружки лежали у станков в длинном бараке, заставленном верстаками, готовыми дверными и оконными коробками и всяческими заготовками.

— Мне к Артамонову!

Усатый мужик вышиб молотком лезвие рубанка, дунул в пазы его и пояснил:

— К Евген Лексеичу? Ти-иха!..

Он вытянулся и замер, приложив ладонь к уху, — само внимание! Невольно прислушался и я. Сквозь шум рубанков и перестук молотков можно было разобрать чей-то высокий, ругательный голос: «…ать ие за ногу! Мое место никому не заказано! Берись и командуй — Евген спасибо скажет!..»

— В третьем бараке! — спокойно сказал мужик. — Директиву спущаить… Вон туды правь!

«Какой еще Евгений?.. Может… Нет, тот же мелиоратор…»

Но мои догадки оправдались. Он стоял у верстака такой же чистенький и прилизанный, точно из баньки вышел. Я чуть было не повернул назад, но, мигом подавив в себе это нелепое стеснение, твердым шагом подошел к Артамонову:

— По приказу товарища Басова, прибыл в ваше распоряжение, товарищ мелиоратор! Какие будут директивы? Только без крика — я не глухой…

Он скользнул по мне блеклыми глазами:

— К твоему сведению, моряк, я давно уж не мелиоратор, а бригадир вот этой бригады! Пруды здесь пересохли при царе Горохе…

«Жаль, что тебя не утопили в них, когда они еще были! Это через тебя они пересохли — будь царь Горох — были б и пруды!..»

— Что прикажете, товарищ бригадир?

— Пойдешь в карьер камень бить. Отсюда семь километров. Норма?.. Ну, там узнаешь… С тобой будут еще пятеро — народ молодой, сильный!.. А камень нужен до зарезу на фундамент. Школу, понимаешь, залаживаем новую!.. Все!

— Очень приятно! — я повернулся и пошел к самосвалу с камнебойцами, на который мне тут же указал Артамонов.

— Подожди!

Он настиг меня, взял под локоть и отвел в сторонку. Помялся малость и выдавил:

— Там у нас вчера… недоразуменьице вышло, э-э-э… Ну, да кто старое помянет, как говорится…

— Ладно! Замнем для ясности! — я выпростал руку, но он снова ухватился за нее:

— Скажи… виделся ты нынче с… Еленой Даниловной?

— С Ленкой? Ну!

— Когда?

— Это допрос?

Артамонов вобрал головенку в плечи, кровь сошла с лица его. Он залепетал:

— Видишь ли… Э-э-э… Жена она мне!

— Знаю.

— Ну и что вы с ней… По старой дружбе? Ты с ней…

— Нет!.. Но я сожалею теперь! Ее бы не убавилось, а?

— В карьер! — вдруг закричал, нет — завизжал Артамонов.

Я вскочил в кузов самосвала и помахал ему рукой:

— Спасибо, дяденька! В карьер — не в карцер!.. А я родился камнебойцем!..

А я родился камнебойцем…

Карьер — это еще не руки и молот, не сила и камень. Это еще и сноровка, такая, чтобы не рвался из рук полупудовый молот, оставляя на камне лишь белую отметину, чтобы не секло лицо хлестким крошевом. Это — почти неслышный удар по камню в том месте, где ржавой змейкой вьется чуть шершавый каменный рубец. Такой рубец называется «жилой», и бить надо только по этой «жиле». Бить так, чтобы мышцы, обхватывающие руки, туго натягивались и, когда опустишь молот, расслаблялись на секунду, а потом снова натягивались.

— Хак! — приговариваю я и опускаю молот.

— Бац! — глухо отзывается камень и дает еле заметную трещину. «Бац!» по трещине, и, дрогнув, оползает громадная глыба. «Хак-бац!» по глыбе — и ровные куски камня холодят ладони приятной тяжестью. Вот и вся музыка. Как в кино…

Но уже в полдень белый свет мельтешит у самых глаз резким маревом и так ломит тело, точно не по камню — по тебе самому лупили полупудовым молотом, а ты уцелел, выдюжил и еще должен дюжиться до вечера.

А потом придут самосвалы — надо погрузить приготовленный камень, а уж потом, примостившись на нем, в полудреме проплыть на самосвале семь километров. Дома же, почти сонным, упасть на прохладные простыни и выключиться до утра без мыслей и сновидений…