— Автографов?

— Ага! Тридцать копеек штука! Дешевка!.. Зарезал меня планом этот магазин, будь он трижды проклят!..

Козырной и Бибиков приехали на другой день еще засветло. Приехали и расположились в гримировке. Раньше бы они, конечно, уединились в голомазовском кабинете, но кабинет вот уже шестой день был закрыт на амбарный замок — неожиданно исчез Семен Прокофьевич…

Шестой день красномостцы не видели председателя сельского Совета на своем рабочем месте, ни по селу и ни у себя дома. Потекла от красномостских колодцев улицами и проулками торопливая, запасливая на выдумку, молва. Одни утверждают, что председателя вызвали в район и задержали в милиции за какие-то «темные дела», другие клялись, что Голомаза повысили в должности, и он поехал в область на утверждение, ну, а Коновна заверяла: «Прикинула я, бабоньки, на бобах — выпало: убег Сенька за границу… Ноне все бегуть! Особливо — умники…»

Я не придал заметного беспокойства исчезновению своего «патрона», но в душе, грешным делом, взгрустнул жалеючи: «Надо ж мне было позволить себе этот «космический вариант» — последнюю инициативу председателя!.. Сказать бы сразу, так, мол, и так…» И тут же поймал себя на мысли, что, в самом деле, прав был Алешка, когда говорил, что без Голомаза я даже скучать буду… Скуки-то не было, да и не могло ее быть теперь, когда я основательно обжился в Красномостье, когда каждый день наполнен стремительностью и этого дня, порой, не хватает… Но вот приехали наши гости — куда б им легче было бы с Голомазом-то!.. Да и мне, верно. Я не знал, как проводить встречи со знаменитостями, да и о чем говорить с ними самими (ну, пусть Бибиков не в счет, а Козырной-то!), поэтому они коротали время в неудобной гримировке, как могли…

Бибиков просматривал грампластинки, а поэт, снявши фиолетовый берет, под которым пряталась желтая лысина, расхаживался по гримировке, напевая вполголоса: «Были когда-то и мы рысаками…» Меня они как бы не замечали, и я хотел было уже уйти куда-нибудь (скорее всего, к Дине или на ферму к девчонкам), как поэт вынул из бокового кармана модного осеннего пальто бутылку «Вермута» и угрюмо спросил меня:

— Стакан есть?

— В-вон на шкафу, с гвоздями…

— Я до него не достану.

Я взял стакан, высыпал из него гвозди на подоконник, сполоснул и подал поэту. В знак благодарности Козырной улыбнулся мне одними губами. Глаза его оставались суровыми и не моргали.

— Может, Агафоша, после в-в-ввыст-упления? — подал голос Бибиков.

Но Козырной, не обращая на него внимания, набулькал полный стакан и великодушно протянул мне:

— Тащи, молодежь!

Я решительно отказался.

— Молодец! — одобрил поэт, резко выдохнул из себя воздух, и, судорожно передернув плечами, с безобразно перекошенным лицом опустошил стакан. Потом понюхал зачем-то дверную ручку и разгладил глаза:

— Я перед телекамерой после двух литров стихи читал и ни разу не сбился! Даже диктор меня похвалил! — Он поднес пустой стакан к губам: — Допустим, это микрофон! — Лысый бард закрыл глаза:

— Ну как?

— Бас тебя выв-вы-р-учает! — похвалил Бибиков.

Козырной налил и опорожнил еще один стакан.

— Хватит! Ты леч-чи-ч-ился…

— Что было, то было, как в песне… Только грош цена их лечению! Главная таблетка — собственная голова! — И ко мне: — Стихи пишешь?

— Что вы! — испугался я.

— Хвалю! Дай я тебя за это… — Он подошел ко мне, крутнул цепкими пальцами пуговицу на моей куртке, оторвав ее с мясом, положил руки мне на плечи, привстав на носки, потом ткнулся мокрым ртом в мою грудь и заплакал. Тут же отцепился от меня, подобрал ладонью слезы и заключил:

— Ты орел, ппаря!.. Властвуешь тут в своем масштабе… А что? Завклубом — высокий титул! Ппр-освещение масс!.. О-о-о! Что может быть достойней и выше?.. Но стихи не пиши! Пропадешь…

К вечеру в клубе яблоку негде было упасть! Всем хотелось увидеть и послушать живого поэта.

— Начинай! — орали из зала и аплодировали.

Я пошел за виновником торжества. Бибикова в гримировке не оказалось, да и в клубе не было видно. Козырной пригорюнился за столом и разговаривал сам с собой:

— Подлец!.. Привезти в гущу масс и оставить одного в душной камере?! Каково!..

— Пора начинать, Агафон Игоревич!

— А до трибуны далеко? — осведомился поэт, не проявив ни капелюжечки интереса к моему сообщению.

— Метров шесть…

Козырной выпрямился, в сладкой дремоте зажмурив глаза и запрокинув голову, прошептал:

Потом вытянул руки по швам и пошел чеканным шагом к трибуне по одной доске пола, гордо вскинув лысину. Под бешеные аплодисменты он повернулся через правое плечо, подошел к трибуне и низко уронил голову. Зал замер. Было слышно, как кто-то лускал семечки. Прошла минута. Вторая. Третья… Зал молчал, а лысина поэта не поднималась… Стоя за кулисой рядом с трибуной, я услышал ровное посапывание поэта. Он засыпал — сомнений быть не могло!.. Перепуганный, я незаметно ткнул кулаком в спину задремавшую знаменитость — лысина вскинулась, и зрители узрели наконец лик поэта. Он поднял руку и крикнул в мертвое безмолвие зала:

— Ти-и-хо!

Громовой гогот заколыхал кулисы, и мне, выйдя на середину сцены, пришлось долго успокаивать слушателей…

Когда снова наступила тишина, Козырной вздохнул, прочитал первую строку первого куплета первого стихотворения своего сборника и — выдохнул последнюю строку последнего стихотворения сборника.

Зато после этого поэт так устал, что наотрез отказался давать автографы на своей книжице…

Я отвел его к себе домой, уложил спать и пошел с… Диной к Сухоречке. Я должен сказать, что после того, как уехал Алешка, мы теперь каждый день по вечерам ходили вместе. Иногда я провожал ее домой, но чаще всего мы уходили к Сухоречке, бродили там до ночи и говорили о разных разностях или молчали вовсе. И не было у меня слов тех, что собирался сказать, что выносил в сердце — самых простых и… самых трудных слов…

У нашей заветной вербы Дина остановилась и сказала:

— Знаешь, у Козырного слышится большой талант! Глубина мысли…

— Может, и так… Мне трудно судить…

— Ой, кто это?! — Дина невольно прильнула ко мне.

Это был Васька Жулик. Он первым шагнул к нам из кустов.

— Не бойтесь, я к вам по делу… Хотел в клубе поговорить, да…

— Выкладывайся.

— Скажи, кто его сюда накликал — стихотворца?

— Бибиков из райсоюза, помнишь? Магазин твой открывал…

— Помню… Понимаешь, какое дело… План товарный у меня горит! Ворохов грозится зарплату не отдать, а я… Голомазу червонец задолжал. Но спасибо стихотворцу — выручил! Все его сорок девять книженций, как хмылом взяло, на автографы!.. Мне бы теперь книжки про опыты на тракторах и комбайнах загнать и — гуляй, Василий Иваныч!

— Ну и загоняй! Дело хозяйское…

— Эх, Григорьич! Да кто ж их купит?.. Вот ежели б ты Бобикову этому сказал, чтоб он писателев энтих, что про опыты свои пишут на комбайнах и тракторах, пригласил! У нас-то этот опыт лет пять назад испробовали, а книжки только поступили…

— Ах, вон ты куда-а-а! — понял я Ваську. И пообещал: — Скажу! Обязательно скажу! Я, брат, все могу!

Васька обрадовался:

— На то ты и завклубом!.. Нехай сами приезжают и продают с автографами, а выручку…

— Слушай, а куда Голомаз девался? Ты ж его правая рука вроде?

Васька подошел поближе и зашептал мне в самое ухо:

— Сказывают, в Лондоне он… Только вот работу ему там подходящую не найдут — нечем у их руководить!.. Пока, сказывают, посуду в листоране моет, назад к нам в Расею вроде просится… Как думаешь, возьмут?

— Как сказать…

— Должны взять! — заверил Васька. — Я бы ему Рюрика перепоручил покамест, а там, глядишь — и в сторожа выбился бы…