Миновав неглубокую балку, мы въехали в село, усыпанное желтыми огоньками. Был конец февраля, и село, на мой взгляд, казалось низеньким. Дома, заметенные снегом, уменьшились в размерах. Край Сухоречки приблизился к ним, потому что не было за этим краем зеленой пространственности воды.
Я забеспокоился о ночлеге. Васька утешил:
— В гостинице переспите, а где ж еще-то?
— В гости-и-и-нице?! — протянула Дина.
— Ну да! Ране у нас район был и при ём — гостиница из четырех комнатей… Потом район разогнали и из ей КБО сделали, но одну комнату про всякий случай содержат для… всяких странников. Начальница там Варюха Красова — у ей завсегда тепло, так что барышню она к себе возьмет…
— А мне куда?
— А ты дровишек с угольком из анбара принесешь, печушку раскочегаришь — и спи во благе!
— Да-а-а…
В моем голосе Васька уловил досаду и успокоил:
— Ты не пужайся! Алешка Литаврин там иной раз до полночи со своими фотокарточками колдует — с им пойдешь!.. Он парень конпанейский…
Так оно и вышло…
* * *
Жить я устроился у Алешки Литаврина. Это — длинный и худой малый. Лобастая голова его высоко держится на тонкой, кадыкастой шее. Одним словом — фитиль! Но мне он сразу понравился…
Была у Алешки страсть, можно сказать, даже талант, к рисованию. Только третий год никуда не мог определить его Алешка, хоть и получал вызовы уже из трех художественных училищ, выезжал на экзамены и проваливался. Этим летом он собирался штурмовать художественное в Пензе, а пока работал в комбинате бытового обслуживания. Ко всему, моим новым приятелем владели еще два влечения — острословие и танцы…
От него я подробней узнал, что Красномостье — бывший районный центр со всеми положенными учреждениями. Центр этот несколько лет назад упразднили, а все положенное осталось и было приспособлено для других нужд села. Председатель сельсовета Семен Прокофьевич Голомаз успокаивал селян сомнительной фразой: «Валять дурака лучше издалека…»
История Семена Голомаза, рассказанная мне Алешкой Литавриным
Семен Прокофьевич находился на руководящей работе со времен коллективизации. За его спиной остались: мельница, «Чермет», пекарня, заготконтора и отдел культуры. И вот теперь на его руководящих плечах — сельский Совет…
Привыкший руководить, Голомаз никогда не был в восторге от начальства и говорил: «Обходи лошадь спереди, а начальство сзади!» Эти откровения, состоящие из пословиц и поговорок им же импровизированных и придуманных заново, ему спускали в районе. Спускали, потому что начинал он шумно и больше двух лет нигде не задерживался (поздно спохватились!), спускали, потому что Голомаз всякий раз клялся до слез своих и, наконец, потому, что учитывали г о л о м а з о в с к и й руководящий опыт, выросший в многоклассной школе местного руководства.
Зимой и летом носил Голомаз блестящую хромовую тужурку и такие же галифе и сапоги. «Начальник без галифей, что свадьба без гостей!» — наставительно изрекал он, заказывая в местной швейной новенькие галифе. «Почему «галифей», а не «галифе»? — спрашивал закройщик. «Потому что не важно содержание, а важна форма, нам об этом еще покойный Коль Саныч Полторышейко говорил на курсах инструкторов ОСОАВИАХИМА… Лихой был инструктор!.. Два месяца до пенсии не дотянул — при неудачном прыжке с «кукурузника» удавился на стропах за несколько метров от земли, подлец!..»
Семей Прокофьевич планировал и заседал, выступал на всех собраниях по поводу и без повода, регулярно платил взносы обществам «Красного креста» и «Охраны природы», зорко следил за работой добровольной пожарной дружины…
А вот более ранняя история Семена Голомаза, которую Алешка знал от своего отца — Николая Андреевича…
…В девятнадцатом году сын пастуха Семка Голомаз, насквозь пролетарская душа, был избран селянами членом ревкома и впервые надел кожаную тужурку и суконные галифе.
Красномостье (тогда еще Боголюбово) переживало трудные времена, гранича с казачьими станицами. Случалось что ревкомовцы вступали в неравный бой с налетавшими бандитами-белоказаками. Исход боя решал пулемет, которым ловко орудовал молодой ревкомовец на церковной колокольне. После ходил в героях, поскрипывая сапогами. Тем и покорил навечно сердце Марьи Донниковой, бойкоглазой красотки, дочери богатого мельника Маркела.
К тридцатым годам Голомаз вполне сформировался в личность, о которой вышестоящие чины говорили: «Золотой мужик, исполнительный, будет ему сказано — разобьется в лепешку, все исполнит без рассуждений».
И он разбивался. В первый раз — о «головокружение от успехов», во второй — о собственную инициативу: будучи председателем общества слепых, он разделил это общество — и промышленные слепцы стали отдельно, а сельские сами по себе.
В третий… Впрочем, когда разгорался сыр-бор, Голомаза посылали в область на какие-то курсы и едва забывали о нем, как он появлялся снова и получал соответствующий портфель.
Интересно, что Семен Прокофьевич резонно рассуждал о своей необразованности, но дальше ликбеза не пошел. Он спешил вкусить руководящей лихорадки в любом месте — от малого до великого и после очередного транса перескакивал на новое место, где начинал свою деятельность шумно, но на неопределенное время.
Перед войной он руководил бондарным цехом в заготконторе райсоюза. Семен Прокофьевич вернулся в Красномостье бравым старшиной с медалью на гимнастерке. Прошлые неудачи и вывихи были давно забыты…
День четвертый
Наконец я пришел в клуб! Ну и клу-у-б… Не клуб, а пожарное депо. И в этакой громадине — я хозяин!..
В боковой левой стене желтели две широкие гаражные двери — запасные выходы, изобретенные Голомазом. Говорят, что он произвел открытие этих выходов: во время киносеанса стал у новеньких створок дверей и зычно крикнул: «Гор-р-рим!» Донельзя перепуганные люди шарахнулись по привычке в старые центральные двери, а председатель выскочил через новые запасные единственным…
В самом клубе полумрак и запах плесени, давно не топленных печей. Паутина густо облепила потолок, стены и то, что было на стенах. Здоровенному детине с руками тяжелоатлета она залепила рот, и он не мог теперь улыбаться с плаката, призывая граждан застраховать свое имущество и самого себя. Медицинская сестра, со строго сдвинутыми бровями и с назидательно поднятым указательным пальцем, предупреждала женщин о вреде аборта… На самом видном месте запуталась в паутине самогонщица, похожая на бабу-ягу… Словом, плакатов было великое множество.
«Ничего себе — компания! — усмехнулся я. — На один раз печь истопить хватит!.. А дальше что? Побелить… Ну, а потом? Волков морозить? Кто сюда придет мерзнуть-то? Вот тебе и первый парень на деревне…»
Я стал один за другим срывать плакаты, а после заткнул ими черную пасть печки и поджег. Когда синее пламя лизнуло самогонный аппарат, в клуб зашел Алешка. И сразу начал острить:
— Давай, давай, инквизитор! Только не с этого надо было начинать дело.
— Интересно — с чего?
— Облить все четыре угла этого гаража бензином и поджечь!
— Это, брат, себе в убыток… Мне культуру делать надо!
— Что — танцы устраивать?
— Не то танцы — балет устрою! Балет на льду. Пол обольем у сцены — и фигурное катание! Это раз. Пьесы будем ставить из жизни лесорубов… Это два. Соображаешь — перспектива!.. А тогда уж и начальству счет предъявить можно: мол, товарищи, которые руководящие, давайте-ка нам дворец, не в одной, мол, колхозной работе НОТ требуется…
— О-оу! — удивленно протянул Алешка, — Сразу видно — дипломированный!
— А чего?
— Скажешь «гоп!», когда перепрыгнешь! Тоже мне… Ответь, зачем плакаты содрал? Это ж постоянные твои клиенты, ядро то есть!
Я промолчал. Должно быть, вид у меня был такой, что Алешка бросил свои остроты, присел рядом у печки на корточки:
— Ладно, не кисни… Достанешь холст, я тебе своими красками такие картины сотворю — ахнешь! Ну и… наглядную агитацию тоже. А чистота и теплота — пробивай уборщицу через Голомаза.
