— Серьезно нарисуешь?
— А ты думаешь тебе одному хочется «культуру делать»? Не сбежишь от нас — сделаем!
— Почему это я должен бежать-то?
— Ты не первый, но дай бог, чтобы был последним… Ну, а люди — ты да я и… продавщица новая, Диной ее зовут… Втроем-то что-нибудь придумаем, а?
— Что — познакомился с продавщицей?
Алешка улыбнулся:
— Захожу, понимаешь, в культмаг, а там — пыль до неба! Тоже за порядок взялась, как и ты… Ну вот, стало быть… Поглядел я на нее — весна с веснушками! Девочка — люкс!
— Эх ты! Лирик… Конопатых и у вас небось в Красномостье навалом…
— Да при чем тут конопи? Они у всех рыжих, а веснушки — другое дело… Если хочешь знать, вся краса ее в веснушках этих! Жаль, глаза не разглядел…
— Глаза у нее, что небо!
— Может, ты ее раньше меня разглядел? — Алешка подозрительно покосился на меня.
— Не-е-ет, не успел. Картинка, понимаешь, у нас дома над теткиной койкой висела, а на картинке девушка с почтовой сумкой требовала за подписку на районку трешницу с мелочью… Тоже с веснушками девушка, и глаза…
— На картинках веснушки не рисуют!
— Ну, не помню. Может, эти веснушки мухи насидели, только я не помню ее без них…
Алешка взглянул на часы:
— А ведь я за тобой! Собирайся, мил друг, на сессию сельского Совета. Сейчас в самый раз…
— А что мне там делать-то?
— Как — что?! Историю! Во-первых, слушать твою речь при коронации тебя завклубом, во-вторых, доклад заведующего почтовым отделением товарища Семифарова Константина Константиновича о том, сколько ушло штемпельной краски на штамповку писем и всяких там квитанций, и сколько принято посылок, и сколько они весят в центнерах вместе взятые, ну и… разное!
— А что — разное?
— Да пес его знает!.. Может, о заготовке крючков для общественных уборных, а может…
— Ладно! Ты мне уж рассказывал про ваши сессии…
В дверях нам встретилась Дина. Поверх синего рабочего халатика на ней было накинуто все то же короткое пальто. Дышит часто:
— Мальчики, заседать, да? А я велосипеды никак по отвяжу! Подвешены они к потолку на веревке — полдня провозилась… А теперь заседать, да? А повестка-то дня! — она протянула мне извещение, в котором убористо была написана повестка дня предстоящей сессии.
— Спасибо, у меня свое есть… Мы-то тут при чем?
— Пошли, пошли! — поторопил Алешка, — А велосипеды я тебе сниму! Я ведь до потолка в культмаге руками достать могу…
…Пятистенный дом сельского Совета разделялся узким коридором на две половины. Левую — занимал голомазовский кабинет и почтовое отделение, а правую — секретарь сельсовета и счетовод.
В правой половине заседали сельские депутаты, усевшись на грубо сколоченных скамейках. Скамейки эти хранились в сельсоветской конюшие и вносили их лишь на время заседаний.
Заседали депутаты, плотно прижимаясь друг к другу, и духота в сельсовете стояла нетерпимая.
На сессии приглашалось все местное руководство — от заведующего баней до председателя колхоза.
Мы опоздали. Я сразу узнал Голомаза, да его и нельзя было не узнать. Он восседал за отдельным столиком, покрытым красным кумачом, выложив руки на стол. Между пальцами правой руки был зажат огромный плотницкий карандаш. Вообще, за столиком восседал толстогубый белобрысый мужичина, с зеленовато-светлыми воловьими глазами, несколько обмятый возрастом.
Когда мы вошли, карандаш председателя, взметнувшись вверх, резко опустился книзу острием — Семифаров умолк. Видимо, этим карандашом он руководил заседаниями, как дирижерской палочкой.
Голомаз раскрыл было рот для очередного «афоризма», но Алешка опередил его:
— Во всем Варавин виноват! Захотел познакомиться с новыми кадрами, — он кивнул на меня и Дину, — а я их к нему сопровождал!
Голомаз покраснел и угрюмо спросил:
— А сам Вадим Сергеич буде сегодня?
— Нет! — невозмутимо ответил Алешка. — У меня, говорит, посевная на носу!.. Но соображение свое внес по поводу отчета начальника почты…
— Какое?
— Записать первым номером в решении следующее: «Расширить помещение почты за счет председательского кабинета».
Голомаз набычился и заерзал на стуле:
— Кгм… — И багровея: — Опоздавшим остаться после заседания для беседы!
Он как-то странно говорил — почти не раскрывая рта. И смотрел на всех снисходительно, чуть сощурив глаз. Видно, характер…
Руководящий карандаш взметнулся вверх — докладчик заговорил снова о доставке корреспонденции и посылок на дом.
Когда мы уселись, я шепнул Алешке:
— Для чего ты натрепал про Варавина и про все остальное?
— А ты что — хотел послушать, как тебя Голомаз за опоздание пропесочивать бы начал?.. Успеешь… А Варавин — председатель колхоза и член исполкома, чуть ли не единственный в Красномостье человек, с которым считается Голомаз и которого боится…
— Па-апрашу! — вдруг гаркнул Голомаз.
— Тсс! — Алешка замер и уставился на докладчика.
Константин Константинович был сух и стар, с глазами-треугольничками. Он устали, тяжело дыша, вытирал пот с лица рукавом потрепанного форменного пиджачка. Он говорил и, очевидно, думал о том, что однажды умрет в этой душной комнате, упадет головой не на больничную подушку, а на сельсоветский пол. Он видел, что никому не нужны эти цифрочки в его отчете…
Весь сыр-бор разгорелся издавна.
Хватило бы с Голомаза своего стола, рядом с секретарским, за которым он восседал и заседал целыми днями, атаковал телефон и отражал телефонные же атаки. А в комнатушке, вдвое меньшей председательского кабинета, в тесноте и духоте, штамповал письма, сортировал посылки, выписывал квитанции, извещения и уведомления Константин Константинович, или Кстин Кстиныч, как его здесь называли. Работал и проклинал Голомаза за то, что тот не уступал почте своего кабинета. А ведь стоило бы только прорубить дверь из комнатушки в кабинет!
В лице Кстин Кстиныча Голомаз видел главного виновника своих бесконечных споров с районным начальством: от предрика до редактора районки, в чьих письменных столах лежали письма, письма-жалобы и письма-требования Семифарова о благоустройстве почты. В спорах этих Семей Прокофьич еле выкручивался, зато у себя в Красномостье он вот уже в пятнадцатый раз заслушивает начальника почтового отделения на сессиях и исполкомах…
…Кстин Кстиныч закончил свой доклад. Все молчали. Тогда встал Голомаз:
— Какие будут соображения?
Но никто и ничего не соображал по поводу отчета. Председатель продолжил:
— Я думаю, товарищи, что работа почты за последний месяц велась крайне неудовлетворительно!.. Сейчас мы подварганим решеньице, а товарищу Семифарову дадим… дней пятнадцать на исправление. Потом проследим!
Кстин Кстиныч вдруг икнул. Потом еще. А потом заикал так часто, что уж ничем не мог унять свой скоропалительный недуг. Голомаз проворно налил из графина стакан воды и самолично напоил несчастного, приговаривая:
— Не в свои двери не входи!..
Кстин Кстиныч на мгновение вновь обрел дар речи и крикнул фальцетом:
— Это мы еще посмотрим!!
Крикнул и ухватился рукой за грудь, пошатнулся, стал оседать на пол. Под тревожный шумок депутатов и приглашенных его вынесли на воздух, кто-то всунул в его нагрудный карман тетрадку с отчетом, а кто-то побежал за фельдшером. Но Кстин Кстиныч медленно поднялся со скамеечки, куда его положили на крыльце сельсовета, пошатываясь прошел в сельсовет, взял свою черную дерматиновую папку, козырнул Голомазу:
— Честь имею! — и тяжело пошел прочь.
Семен же Прокофьевич невозмутимо изрек:
— Тяжела папка для монаха…
По лицу Дины можно было понять, что она слегка струсила. Голомаз улыбнулся вполрта и предложил перейти ко второму вопросу. Никто не возражал — все были подавлены случившимся. Семен Прокофьевич встал над своим столиком и торжественно огласил выписку из приказа отдела культуры о моем назначении заведующим клубом. А когда кончил читать, сказал дрожким, низким голосом:
— Клятвы я с тебя, товарищ Ловягин, не требую… А на один вопросец ты нам, пожалуйста, ответь!
