— До субботы нехай крепчает, все одно до субботы пить мне ни в коем разе!!

— А в субботу опять мне зубы вышибать, да?

— Кто ж его знает? — хитро усмехался дед. — Може, теперь ты мне!

«Страстные субботы» кончились единым махом. Умерла бабушка. Умерла в одночасье спокойно и тихо, а потому смерть ее казалась страшной нелепостью, в которую нельзя, невозможно было поверить!

Мне казалось, что бабушка прилегла отдохнуть на широкой, еще вчера дожелта выскобленной ею лавке у стены, прилегла, сложив на груди узловатые руки, и уснула тихим бездыханным сном…

И шли будить ее деревенские бабы, но, не добудившись, с досады плакали в голос, выкладывали в том плаче все свои обиды, точно исповедовались перед ней и призывали ее одуматься, проснуться и поглядеть на меня — «сиротинушку несмышленую», на деда — «дружочка, покинутого не в час», и, наконец, на них — брошенных в суете сует…

Но бабушка не просыпалась и не вставала…

И будила ее вся деревня даже тогда, когда узкий гроб с ее прахом стоял на табуретках у края могилы, когда билась земля о крышку гроба, когда вырос свежий холм, обозначенный желтым сосновым крестом…

Мы с дедом справили по ней поминки с вином и водкой, но на поминках этих дед даже не пригубил стопки. Он сидел молчаливый и осунувшийся. Когда мы остались с ним вдвоем, он пустыми глазами пошарил по горнице и заключил:

— Теперь мы обое сироты… А жить будем! Эх!..

С того момента для меня кончилось детство. Я неожиданно остро ощутил границу между жизнью и смертью, игрушки и сказки потеряли вдруг всякий смысл, исчезли пустые страхи, и мир стал понятней и проще…

…Пройдут годы, и я еще вернусь в свое детство и пойму, что взрослым оно стало не только потому, что так повелела жизнь, а потому еще, что дед мой, Афанасий Лукич Отаров, не умел рассказывать сказки. Понятными и простыми словами он объяснил мне, что белый свет не кончается за лесной полосой по краю земли, что там, за этой полосой, тянутся казачьи станицы, пересеченные и омываемые Доном-рекой, у которой нет ни конца, ни начала…

От деда я узнал, что Лебяжье испокон веку было бедным батрацким селом. Батраки, поселенные расчетливыми богатыми хозяевами-казаками станицы Димитриевской по краям своих полей, основали на замежной ничейной земле, густо поросшей лебедой-травой, маленький степной хуторок, названный Лебедовым.

С годами выросший хутор стал называться Лебяжьим селом, а жители его по-прежнему поливали потом чужую землю. После отмены крепостного права иные лебяженцы арендовали себе клочки земли у казаков и были закабалены похлеще прежнего, иные занялись мелким ремесленничеством. В селе появились бондари, плотники, гончары и кузнецы. В ту пору и объявился вольный хохол, кузнечных дел мастер, мой прадед, Лука Гордеевич Отаров. Кузницу он поставил на краю села у дороги, что вела в станицу Димитриевскую. По той полевой дороге и пошла слава о золотых руках Луки Гордеевича, пошла торопливая, запасливая на выдумку, со двора во двор, из станицы в станицу. Казаки пытались переманить доброго мастерового на жительство в станицу, поближе к своим куреням, чтобы не ходить на поклон к нему за десять верст, да так и не добились согласия упрямого хохла…

Женился Лука Гордеевич поздно, умер в глубокой старости, оставив кузницу единственному своему наследнику — сыну Афанасию Лукичу. А еще он оставил ему свою смекалку и все секреты кузнечного дела. Молодой кузнец против своего кроткого и почтенного родителя был озорник и песенник. На гульбища ходил только в станицу, за что не раз был поколочен тамошними хлопцами, но позиций своих не сдал и покорил сердце гордой казачки Дарьи, дочери жадного и зажиточного казака Мокея Завознова. Молодые поговаривали о свадьбе. Однако будущий тесть и слышать не желал о безлошадном зяте и приказал дочери не ходить на гульбища. Дарья же не подчинилась батюшкиному наказу и однажды ночью, воротившись со свидания, была до полусмерти исхлестана вожжами озверевшего родителя. Тогда Афанасий Лукич тайком увел возлюбленную в Лебяжье, в свою холостяцкую хибарку. Осмеянный станичниками, Мокей оседлал конька и поехал к постылому хохленку на примирение, чтоб как-нибудь загладить позор, да по дороге случилась с ним курьезная историйка…

Афанасий Лукич не любил чванливых и заносчивых соседей станичников. Увидев из дверей кузницы далеко на дороге всадника в высокой казачьей шапке, он, шутки ради, взял только что сделанные две подковы, накалил их добела и, вынеся на дорогу, положил рядышком. Сам скрылся в кузнице. Когда Мокей поравнялся с «находкой», подковы поблескивали синеватой окалиной, как новые целковые. Жадный казак шустро спешился, воровато огляделся и, нагнувшись, схватил раскаленные железки сразу обеими руками. Схватил и взвыл, завертелся волчком в дорожной пыли, выпугав своего резвого конька. Тот заржал и, повернувшись, шарахнул в станицу, а незадачливый хозяин затрусил следом, ревом ревмя, простирая к небу обожженные руки.

Примирение не состоялось…

А через три дня Мокей Завознов через лебяженского старосту передал своей дочери родительское проклятие.

Ладно зажил Афанасий Лукич с любимой женой. Кузнечный труд жарок, да прибыльный, а молодой хозяин сказался на редкость трудолюбивым и трезвенником. И хоть дорого он не брал с лебяженских мужиков за свою искусную работу, а все равно за три года удалось сколотить ему капиталец, которого хватило, чтобы и домик добротный поставить, и подворьем обнестись, и жить безбедно на первых порах. Тем и заслужил Лукич средь лебяженцев почет да ласку.

Перед первой мировой родила Дарья Мокеевна двойняшек — Петруньку и Наташку, за что Афанасий Лукич поклялся на руках носить свою суженую до конца жизни.

А жизнь войной обернулась и понесла Афанасия Лукича по рваным дорогам со своей земли в другие земли. В бою под Молодечно он был контужен и взят в плен. Оклемавшись у немецкого бауэра, бежал.

В октябре семнадцатого добрался до Питера. Там — тесней, чем в преисподней! Смекнул — винтовку в руки и на Зимний: не до войны теперь!.. Позже раздобыл декреты о земле и мире и с такими мандатами подался домой объявлять новую власть. Да не тут-то было! В Лебяжьем про то толковали шепотом, а в Димитриевской казачье взбунтовалось и в поход двинулось за царя да за веру. Мокей Завознов — и тот с ними, даром что из годов вышел.

И раздвоилась Россия Лебяжьим селом: в селе за Советы, а в станице за царя. Афанасий Лукич мешкать не стал. Собрал мужиков победнее — и к Ленину в войско: на правом фронте и помереть не страшно! Перед дорогой только и сказал жене: «Береги мальцов!..» А Дарья Мокеевна уж третий год бедовала, Петруньку с Наташкой последней крохой кормила. Мужнин наказ ей ножом по сердцу, криком закричать хотелось, да слезами у бога доли не выпросишь…

В двадцатом вернулся Афанасий Лукич в пустое, голодное село и надолго захлебнулся горем. Дарья Мокеевна и Наташка чуть живые, пухлые на голой кровати лежали: у матери волосы клоками седыми по подушке разметаны, глаза мельтешат диковатыми, неосмысленными сполохами, а у дочери личико желтое, в морщинках, как у старушонки. А Петрунька…

И узнал Афанасий Лукич, что приходил в Лебяжье карательный отряд. На площади, возле церковки, каратели пороли плетьми баб и мужиков, у которых мужья или сыны были в Красной Армии. Когда очередь до Дарьи Мокеевны дошла, Петрунька с криком к палачам кинулся, а его тут же застрелил начальник отряда…

И тогда в пустой и холодной хате, у постели жены и дочери, Афанасий Лукич сказал:

— Раз не суждено было нам троим пропасть — жить будем! Эх…

…Пройдут годы. Мои ровесники еще не раз вернутся к тем суровым временам, сложат песни и напишут книги о простых русских мужиках, делавших революцию, дравшихся с бандами, создававших коммуны и колхозы. Они поставят им памятники и обелиски по всей русской земле. Они будут приносить к праху дедов своих цветы, а самые младшие жители страны поклянутся в пионерском карауле хранить их традиции и создавать свои, такие же светлые, во имя жизни других…