— Не расписаны мы…
— Что же касается Артамонова — то разруби этот узел! Ты же настойчивая, упрямая — я знаю!.. Разруби и пойди к Басову. Навсегда. Понимаешь?
Она судорожно вздохнула, отвалилась на спинку скамейки и сказала слабым, точно сломанным голосом:
— Легко сказать… — И вдруг заплакала. — Ну почему, почему так ненавидит меня Андреева дочка? С малых лет почти! Тогда-то не могла же она знать, что у нас…
— У нас и сейчас ничего нет! Что же касается ненависти — сама знаешь наш народ, тем более Светлана умна… Посуди сама: нареченный в армии, а ты… Хотя что! Не так я, верно, говорю… Да и не бог я… Ты прости… Я не хотел сказать лишнего или сделать тебе плохо. Тебе и без меня…
— И без тебя…
Она помолчала. Потом сказала далеким, теплым голосом:
— Ты… затеси наши помнишь?
Мне стало больно, я уж не знал, о чем говорить.
— Помню. Все помню.
— Правда? — трепыхнулась она.
— А тебе легче от этого? Не то ты говоришь…
— Может, и не то… Если б ты знал, как Артамонов изводит меня за тебя! Ох, как изводит!..
— В цене ты, значит…
Она горько усмехнулась.
Передо мной сидела не Ленка. Но почему я так знаю эти глаза, эти губы, всю ее? Нет, это не Ленка. Та, моя, совсем не такая… Но как эта женщина похожа на ту, м о ю!.. И если это моя Ленка, то как смогла она стать вот этой женщиной? Когда? Почему? Боже мой, какая же она красивая! Неужели никогда не уйдет от меня этот кошмар?..
— Не усмехайся и… не думай обо мне плохо!.. А я… никуда отсюда не уеду! Уеду — легче тебе не станет! Я уже сказал, как лучше для тебя, — в том твое спасение!
— Ох, ты и… — она не договорила.
Встала. Пошла. Тихо-тихо, как побитая…
И была ночь, бессонная и долгая…
И был день — последнее воскресенье лета…
Да, я помнил наши с Ленкой затеси в лесу и ту далекую луговину тоже! И не забуду, верно…
А день-то светлый и теплый, точно такой как тогда, подаривший нам однажды лесную луговину, как таинство, как неожиданное открытие мудрости природы и самих себя. Правда, той мудрости было не больше крошечной луговины, но все равно нам и этого хватило, чтобы запомнить ее на всю жизнь…
Что ж, воскресенье! Побудь сегодня волшебником, верни меня в юность на год, на день, на час… Побудь хоть на то время, пока я пойду к луговине по нашим зарубкам, пойду и вспомню, нет, побуду тем десятиклассником, каким остался лишь на фотокарточке…
И была дорога. И был лес.
…Луговина теперь была другой — тесной и выгоревшей. Здесь, видимо, бывал кто-то: валялись на траве пустые бутылки из-под водки, потускневшие консервные банки и желтые клочки газет.
Я видел и наши затеси: серые бугристые нашлепки…
Но я побыл в своей юности один час, и спасибо тебе, воскресенье, за это!.. А Ленка — что ж… Тогда она жалела уходящие годы-листья, а потом вдруг сама поторопила их, и они полетели. Быстро, бесповоротно… А зачем? Нас ведь и так безжалостно торопит время. И страшно отстать. Но не дай же бог оторваться от него и потерять с ним всякую связь!..
«Хак-бац!» — А не Светлану ли я искал вчера в лесу?..
Светлану в Ленке?! Парадокс какой-то…
«Хак-бац!» — А что если поговорить с Басовым начистоту? Поймет ли? Скажет: ревнуешь замужнюю женщину? Или еще что-то в этом роде… Хорошо бы поговорить с ним не как с председателем, а как с человеком. Видно, тяжело ему, и не только в Ленке тут дело… О нет! Любовь, конечно, сильна, но ведь и Басов не из слабых…
«Хак-бац!» — а Артамонов?.. Тоже ведь человек! Ведь не родился же он таким, черт меня побери!..
«Хак-бац!» — есть у нас в армии надежные ракеты. Надежные и послушные. Так вот и Ленка… Энергии в ней всегда было едва ли меньше, чем в ракете. А вот понесло ее вдруг не к цели — потеряла управление… Вдруг ли?..
«Хак-бац!» — почему понесло, почему потеряла?.. Может, потому, что слишком любила себя в зеркале и слишком всерьез думала об этом?.. Все это и заполонило ей душу так, что для воли, для цели в той душе и не осталось места… А в зеркале, да чужими глазами, — свою душу не увидишь…
«Хак-бац!» — Светлана… Вчера я записал о ней в дневнике что она… «оссиановская тень, промелькнувшая в моей жизни, как далекое, милое сновидение, то, что навсегда осталось в памяти…» И еще: «…я видел женщин умных, чутких и красивых — ни один образ не застилал и не застелет ее неуловимо-своеобразного образа…» Бррр!.. Я же, кажется, собираюсь стать журналистом! Что за «чюйственная» образность в дневнике! Ее бы в альбом, ее бы в восемнадцатый век!.. Никакая она не тень и не сновидение, а обыкновенная библиотекарша в Лебяжьем, к которому привыкла и которое любит… Ну… нн-не совсем обыкновенная, конечно… Как она мне о весне-то говорила?.. Ага! Вот: «Люблю, когда снег уже стает, когда от вешней воды просыхает земля… А за окном воробьи, одуревшие от тепла и солнца, а на деревьях почки, готовые вот-вот полопаться… Какая прелесть, когда еще утром почки набухшие, черные, гладкие, к обеду, не выдержав напора живительных соков, чуть раздвигаются, разлохмачиваются с самых кончиков и из клейкой, такой загадочной глубины показываются бледно-зеленые усики!..»
Нет, все-таки она необыкновенная!
«Хак-бац!» — Так ли живу? А как — иначе?..
«Хак-бац!» — Я восстановлен в университете!
«Хак-бац!» — Восстановлен — хорошо!.. Есть шансы для духовного обогащения… Но только ли знания дают эти самые обогащения? А любовь? Большая, настоящая, обоюдная… Где она, истинная?.. Светлана?.. Будет ли эта любовь обоюдной?.. Сколько верст до нее?.. Сколько дней?.. Во! Как в песне…
— …А чо — Мавра! Ну строгая, не без того… Но ить мы с ей влась поровну разделили! Ночий-то мой верх, елки в зелени! — мелко захихикал Прохор.
Ребята — народ общительный. Смеются тоже…
Вечером в библиотеке Светлана поманила меня пальцем к картотечному столу, где она обычно сидела. Сказала тихо:
— Я решила провести вечер поэзии по творчеству поэта (она назвала фамилию)… Он хоть и живет в Москве теперь, но все равно родился в нашем областном городишке и начинал писать там, а теперь вон известный всей России!.. Он же все равно что земляк наш… А какие у него стихи! Вот посмотрите — десять сборников!
Синие, зеленые, белые обложки с рисунками… Я знал их как свои пять пальцев!
— Хорошо, Света!.. Но мне кажется, что вечер этот надо проводить не только потому, что он наш земляк… Далеко не потому!
Ведь в его книгах… Ты все их читала?
— К сожалению… пока не все. А вы его читали, знаете?
— Слушай, Свет, давай на «ты», а?
Она покраснела:
— Наверно, у меня не получится… В мыслях я… — она не договорила. Подошла Лида Малышева, защебетала:
— Ой, Светланка! Клашку сосватали нынче, а я говорю: ну какой ей интерес в другую деревню-то? Ну был бы он нашенский, была б у него дворина тут…
И так далее…
…Да. Я знал этого поэта. Я познакомился с ним еще во Владивостоке, хоть никогда не видел живым. Но я читал его стихи и видел его портреты. На разных сборниках — разные позы. Изо всех — явно вырисовывался один: цепкий прищур глаз под высоким, чуть скошенным книзу лбом, прямой, почти античный нос, сильно развитая нижняя челюсть, окаймленная упрямыми бороздками с уголков широких, видимо добродушных, губ. Мне тогда показалось, что это лицо создано для поэзии; я любил Блока, Багрицкого, Маяковского. Может, и в нем виделись мне черты знакомых поэтов. Позже я убедился, что не ошибся: он был поэтом нашего времени, и я уверен, что живи сейчас Владимир Владимирович, — он первым бы подал ему руку на дружбу и единую дорогу…
А познакомились мы с ним по радио. Диктор прочел его стихи в защиту матерей, перенесших горькую людскую молву, но сохранивших жизнь своим детям, родившимся без отцов. Эти стихи были написаны сердцем, так, что поэт словно сам вырос из такого же, как я, «нахаленка»…
И я написал ему. Он ответил. А надо сказать, что ох сколько поэтов удостоили мои письма благородным молчанием, письма, канувшие в белый свет…
