— Какую Нюрку?

— Сеструху младшую. И то — кому такой тесть нужен?

Я рассмеялся:

— Плохо ж тебе живется! Вот только где ты денег на водку берешь?

— А за это Семену Прокофьевичу спасибочки! Мы с им, как сучок с деревом!.. Он-то меня и разделиться с отцом надоумил, когда закупил у его для сельсовета сорок веников, а батя ему магарыч не поставил…

У Васьки мстительно взыграла душа:

— Ну отделюсь — я с его свое возьму! Я за им с двенадцати годов наблюдаю… По моим расчетам денег у его — пять тыщ сорок восемь рублей новыми! Хучь копейку зажилит — будет пятый угол искать!..

За моей спиной раздался голомазовский голос:

— Прошу, товарищ Ловягин!

Я заспешил в кабинет и в коридоре столкнулся с какой-то старухой в белом платочке. Глаза у старухи покраснели от слез.

Она заголосила:

— Да, детки вы мой родимыя!.. Ды, вас, должно, черти носють!.. Наскочил, как…

— Я ж не хотел! Я…

— Ладно! — вдруг успокоилась старуха. — Нешто я супротив тебя сердце имею! Это все Сенька-ирод!..

— Чо, баушк? — спросил со двора Васька. — Опять шиферу на крышу просила?.. Так он тебе и отвалит! Жди!

В кабинете председателя пахло сапожным кремом и дерматиновым диваном, Голомаз не предложил мне сесть, хотя стул напротив его стола пустовал. Молча закурил и так же молча протянул мне папиросу.

— Не курю.

— Куренье — тьма, а некуренье — свет! — задумчиво изрек Голомаз, глядя куда-то выше моей головы. — Что?

— Я молчу.

— А тебе и положено сейчас молчать… Сейчас я говорить должен!

«Ну, дай бог терпения!..»

— …Думаю, ты знаешь, зачем я тебя вызвал… Но о твоем преднамеренном опоздании на предпоследнюю сессию поговорим чуть попозже!.. А сейчас о главном… Так вот… Кгм!.. Пользуюсь слухом, что в прошлую субботу ты оскорбил нашего уважаемого восьмикратного лектора Афанасия Кузьмича Проталина…

— Я-а?!

— Именно! Сидя рядом с дедом Василием, ты воспользовался его сонливостью и незаметно нажал на курок…

— Это сплетня!

— Ты не ори! Тут тебе не клуб… Может, конечно, и сплетня, все может быть, но дыма без огня — не бывает!.. Но — я еще разберусь!.. А деду Василию пришлось сдать тулуп и оружие деду Евсею. Евсей хоть спать будет, но на рабочем месте — он до клуба не охоч… Только ты учти: если я разберусь и дед Василий будет реабилитирован — тогда держись! — Голомаз глубоко вздохнул и с тоской выдохнул:

— Ты понимаешь, чем это пахнет?

«Значит, деду Василию пришлось-таки сдать тулуп и оружие!..»

И как ни хватал меня смех за горло, я очень серьезно спросил:

— Чем… пахнет?

— А тем… — многозначительно сказал Голомаз.

— А все же чем?

— А вот тем…

И тут я улыбнулся, предоставив собой наглядное пособие для обозрения наивысшей угодливости:

— Раскаиваюсь!

Голомаз крякнул и как-то сразу сник. Потом расстегнул ворот гимнастерки и спросил:

— А?

— Виноват…

Голомаз предложил мне сесть, я сел, а он продолжил:

— Это хорошо, что можешь признавать свои ошибки!.. Так что свое решение закатать тебе выговор за опоздание на сессию я отменяю!.. Я ведь, учти, когда-то культурой всего района заворачивал! — Он достал из ящика письменного стола потрепанную брошюру «Справочник избача», развернул ее и протянул мне.

На развороте страниц переливалась всеми цветами радуги вклейка «Оформление избы-читальни внутри. Общий вид». Голомазовский палец уткнулся в картинку:

— Видал?

— Ага.

— Ну и как?

— Шикарно! Прямо — пыль в глаза…

Голомаз насупился:

— В Москве не дураки сидят!.. А что до шика и дороговизны — так на то они и картинки. Меня, к примеру, на фотокарточке собственная жена не узнает — артист, и все тут! Как говорится, с лица не разгадаешь подлеца. Что?

— Верно! Вы и сейчас… Хоть портрет пиши!

— Хм… — Он отвалился на спинку кресла. — Ты мне лучше скажи вот о чем… Сможешь ты оформить и наш клуб, как тут нарисовано?

— Запросто! — согласился я. — Начнем с побелки. По моим расчетам на это пойдет рублей двадцать, так что подпишите вот эту заявочку, и приступим.

Голомаз дважды прочел мое заявление, поцокал языком, потом вернул его мне:

— Денег у нас… По всем статьям перерасход!.. Но — не в них дело! Сейчас же сходи к товарищу Варавину — завтра в клуб явятся бабы колхозные и в общественном порядке такой марафет наведут, что… — Голомаз лихо щелкнул пальцами.

— А дальше что?

— Что — дальше?

— Допустим, побелку и помазку внутри и снаружи произведут женщины… А на стенах должна быть, сами знаете, наглядная агитация… Красивые картины для эстетического воспитания красномостцев, у нас нет задника для сцены и ни одной кулисы… Художник-то, к счастью, свой — Алеша Литаврин — он-то и бесплатно напишет картины!.. Но на все это — на холсты, масляные краски и фанеру, бумагу, цветную тушь и кисти, плакатные перья и зубной порошок, наконец, — на все это по моим скромным подсчетам…

Голомаз молчал. Голомаз думал. Кожа на высоком лбу его сдвинулась гармошкой, пальцы левой руки отстукивали дробь по настольному стеклу. Потом он спросил:

— А что это: эс-та-та… ти-ти-ти… ну в смысле воспитания?

— Эстетического?

— Ну!

— Заставить человека полюбить и ценить все прекрасное, вызвать у него это чувство!

Голомаз хлопнул себя ладонями по ляжкам:

— Скажи-ка!.. Сорок лет у своей Марьи Маркеловны дрессирую это самое чувство, а она… — Он достал из кармана галифе часы-луковицу и щелкнул крышкой: — Не с тобой бы мне такие разговоры вести, да уж к слову пришлось… — И зычно: — Василий!

Я моргнуть не успел, как на пороге кабинета беззвучно обозначился Васька Жулик:

— Тут я!

— Сколько метров холста мы брали в сельмаге для утепления дверей в сельсовете и подведомственных ему учреждениях?

— Сорок два метра и семнадцать сантиметров! — отчеканил тот.

— Где он?

— В конюшне, рядом с новыми вожжами висит!

— Немедленно пойди туда с товарищем Ловягиным и отрежь ему на… синтетические расходы тридцать метров и семнадцать сантиметров. Остальное — на место!

— Я завсегда!

Голомаз хотел сказать еще что-то, но не успел. По крыльцу простучали быстрые легкие ноги, дверь распахнулась, и в кабинет влетела Дина. Она положила на стол председателя ключи от культмага, заложила руки в карманы своего синего халатика, уставившись на Голомаза. Я не знаю, что видел своими воловьими глазами Семен Прокофьевич, но я увидел распаленное девчоночье лицо, на котором робко проступали слегка припудренные веснушки. И еще я увидел глаза. Не ярко-голубые, не с броской синевой, а, как тень на снегу, и очень человеческие…

Что-то засосало под ложечкой, и я на мгновение вдруг услышал собственное сердце.

Дина прищурилась и молчала. Председатель сельсовета еще больше набычился, покраснел, туго сцепил зубы, выкатив до предела глазищи. Так они и застыли на самую малость, а потом Голомаз спросил:

— По-ч-чему без разрешения?

Но Дина ответила тоже вопросом:

— А почему печи топить раньше времени запретили, товарищ Голомаз? — Чуть надломленные у висков Динкины брови взметнулись кверху.

Голомаз приосанился:

— Официального решения я не принимал, товарищ Калугина!.. Была такая устная установочка всем руководителям учреждений, в том числе и председателю сельпо товарищу Ворохову… Вы ему докладывали о создавшемся положении?

— По пять раз на день! Кстати, у себя в кабинете Ворохов установочкой вашей не воспользовался! Сидит за столом, как этот… ну, вылитый вы!.. Сидит и руками разводит: «Ташкент, мол, на дворе!» Тогда я и говорю ему…

Семен Прокофьевич вдруг зацыкал всеми зубами, заслонился руками от Дины, так что она сразу замолчала, быстро перелистал добрую стопку листиков на настольном перекидном календаре и ткнул пальцем в черную цифру:

— В этот день, товарищ Калугина, состоится очередная сессия сельсовета, тогда и…

— Это ж… бюрократизм! — крикнула Дина. И даже сапожком притопнула.