— Опять, Кузьмич, оказия с замком?

— А, Василий Иванович! — выпрямился Проталин. — Здравствуй, голубчик!.. Как всегда, будь он проклят!

Васька снял телогрейку и положил ее на трибуну. Потом поплевал на ладони:

— Ты, Казьмич, дыхни, а я с им займусь…

Алешка засмеялся:

— Ну, теперь до восьми часов будут открывать этот хитрый портфель и, учтите, не откроют. Потом Афанс махнет на него рукой и передаст публике, а сам начнет заливать что-нибудь про Сибирь или Кавказ… Он на такие штучки мастак!.. А когда где-нибудь на заднем ряду портфель наконец откроют — лекция о Марсе!

Мы спустились по шатким порожкам со сцены и сели на первом ряду, а Дина побежала навстречу зашедшей стайке девушек, должно быть, у нее были уже знакомые. Девчонки затаились в полутьме зала. Они смеялись чему-то своему, но все же нарочито громко. Сухо, как выстрелы, хлопали костяшки домино. Наконец народ пошел дружно.

— Это через объявление твое! — комментировал Алешка.

Двери не успевали захлопываться. Шумно, с разговорами усаживались по местам. Кто-то из любителей «козла» торжественно завопил:

— Ры-ы-ыба!

Рядом со мной уселись трое согбенных старцев с ружьями двухстволками. Они были одеты в одинаково черные тулупы. Афанасий Кузьмич подошел к ним и поздоровался с каждым за руку, называя по имени и отчеству: Сергей Леонтьевич, Василий Харитонович и Мокей Ильич. Старики что-то довольно урчали в бороды, чинно поставив ружья меж ног, дулами кверху.

— Это что — охрана нашего лектора? — спросил я Алешку.

— Не-е-е… Сторожа. Дед Сергей и дед Мокей колхозные, а дед Василий — наш центральный. За ним числятся два магазина и сельпо… Они приходят на лекции всякий раз, потому что воров в Красномостье — днем с огнем!..

Афанасий Кузьмич посмотрел на часы, взял у Васьки портфель и передал его сразу на второй ряд. Сам встал за трибуной, подняв руки кверху, и скорбно склонил голову — ни дать ни взять новоявленный Христос. Затихло домино. Зал замер. Афанасий Кузьмич опустил руки и вскинул голову:

— Итак, товарищи, что мы имеем перед собой?

— Ничего! — дружно рявкнули первые четыре ряда.

— Правильно! — воскликнул лектор, как учитель, довольный коллективным ответом своих питомцев. — А если вдуматься, осмотреться, то мы увидим, что…

Посыпались тонны стали и нефти, пуды зерна и даже хлопка, которого наверняка никогда и никто не видел в Красномостье.

Минут пятнадцать слушали терпеливо и молча. Потом, откуда-то с задних рядов, покатился по клубу легкий шумок. Средние ряды стали шикать на задние — галдеж усилился.

— Есть! — заорал кто-то из угла.

Афанасий Кузьмич осекся, но даже удивиться не успел — к нему подскочил коренастый паренек и вручил открытый портфель. Лектор проворно извлек из недр его толстую тетрадь, надел очки и клюнул в тетрадь споим могучим носом. Земные дела и блага были позабыты. Теперь маститый оратор бойко читал об устройстве нашей Галактики.

А шум все нарастал и нарастал — Афанасия Кузьмича не слушали. И чем больше шумели, тем быстрее читал лектор, забирая все громче, точно соревнуясь со своими слушателями. А потом поднялся такой гам, что я не выдержал и, выскочив на середину «пятачка» возле сцены, во весь голос крикнул:

— Товарищи-и-и! — Замолчали разом. — Стыдно не уважать человека!..

Последним затих Афанасий Кузьмич и, когда я собирался сказать еще что-то, в смысле совести, он косанул в мою сторону и обиженно бросил:

— Вам не совестно мешать мне?.. А что касается уважения ко мне, то на этот счет я имею восемь почетных грамот! Да-с!

— Правильно! — хором откликнулись первые четыре ряда.

«Вот тебе раз! Пожалел на свою голову…» Афанасий Кузьмич читал целую вечность… Развязка случилась неожиданно. Уснул дед Василий. Спал он тихонько, и когда Афанасий Кузьмич стартовал на матушку-землю, из двухстволки деда Василия вырвался к потолку султан белого, вонючего дыма и пронзительно грохнул выстрел.

Какой-то миг стояла ошалелая тишина. Хватая ртом воздух, Афанасий Кузьмич пискнул по-заячьи жалобно, прижал ладони к груди и… рухнул на пол. И тут раздался жуткий девчоночий визг, захлопали, сиденья кресел — одни ринулись к выходу, другие — к сцене, окружив плотным кольцом бедного лектора. Два старичка-сторожа исчезли, остался один лишь дед Василий, у которого прыгала борода, а по щекам катились обильные слезы. Он, словно раскаленную, перекатывал с ладони на ладонь гильзу от двухстволки и причитал:

— Истинный крест, холостой! Истинный крест! Ить холостой жа!

— Кто? — спросил я.

— Да патрон этот!.. И дуло кверху!.. Я задремал и курок, стало быть, пальцем… А она… И-и-их!

Когда я протиснулся к телу Афанасия Кузьмича, он уже пришел в себя и, сидя на полу, жадными, как у лошади, глотками пил воду из кружки, принесенной Васькой Жуликом. Васька поддерживал голову потерпевшего левой рукой, а правой поил его, приговаривая:

— Мыслимо ли — двухстволка! Ты, Казьмич, герой теперя!

Афанасий Кузьмич встал, собрал свой портфель и поплелся из клуба. Откуда-то появился Алеша и спросил:

— Ты не видал Динку? Куда она подевалась?

Я с досадой ответил:

— Ты, я вижу, и ухом не ведешь! Хотели с людьми потолковать в честь первого моего мероприятия, а тут едва не убийство!..

— А-а-а! — отмахнулся Алешка — Чем стрелял Афанс, тем и был расстрелян… Как говорится, клин клином вышиблен!.. Теперь трепу по Красномостью — жуть!.. Пошли домой, что ли?

Шли молча. Не стихал затяжной мартовский ветер. Темное небо с частыми звездами было холодным и, казалось, лежало своими краями где-то совсем рядом, за околицей…

Дом у Литавриных старый, но крепкий. Оттого ли, что построен он был по-дедовски мудро, оттого ли, что ремонтировался каждогодно умелыми руками Николая Андреевича — только крепок был дом…

Добротная веранда разделялась надвое. Одна ее половина служила прихожей и сенями, а другая принадлежала Алешке и называлась «боковушкой». В остальном дом не отличался от других: кухня — царство Евдокии Ильиничны, Алешкиной матери, зальчик, где Николай Андреевич готовился к своим урокам (он вел рисование в школе), спальня и кладовка.

Хорошо нам с Алешкой в боковушке!

Наши кровати разделял стол, на котором громоздко возвышался фотоувеличитель и лежали все фотографические принадлежности: ванны и ванночки, фотобумага разных размеров, красный фонарь, узкие картонные банки с проявителями и закрепителями, фотобачок и т. д.

На стенах, где только хватало места, висели Алешкины холсты, туго натянутые на крепко сколоченные подрамники. На них — копии с известных картин и Алешкины самостоятельные творения.

На нижней полке стола лежали листки с акварелями — гордость Алешки. Тут были и «Красномостская зорька», и «Овечий выпас», и «Первый поцелуй», и натюрморты из консервных банок — дань абстракционизму.

В общем, в боковушке свободно и мирно уживались два Алешки: Алешка-художник и Алешка-фотограф.

Сейчас ночь. Я пытаюсь уснуть и не могу. Затосковал, что ли, по чему-нибудь или по кому?.. Ну да. Как закрою глаза, то Кировскую улицу в Медянске вижу, то горсад и павильончик, где встретил Зину… Ах, Зинка, Зинка! Как она меня манежила, как манежила!.. Ни «да», ни «нет», как… Мне бы, дураку, понять надо было, из-за какой стервы голову потерял!.. Так нет же: старше меня — ну и что?.. Была замужем?.. Подумаешь, мало ли!.. И потом была развязка… Мы вдвоем у нее дома. Вечером. В комнате все расплывчато и как-то сказочно. Зина сидит с ногами на широкой софе, облокотясь на подушки. Узкий халат с голубыми звездочками у нее не застегнут, и вся она какая-то странная со светлыми распушенными волосами. Я смотрю и смотрю на нее… «Тебе хорошо, да?» — спрашивает ласково. Я молчу. Она протягивает руку к журнальному столику, берет бутылку с яркой этикеткой и наполняет мою рюмку: «Выпей, а?..» — «Н-не хочу я!» — «Эх ты!.. — Зина качает головой. — Ухажер — зеленый мак… В жизни надо все попробовать, а не только это…» Ох, как она меня поцеловала!.. И в это время в прихожей затрещал звонок. Хочу встать пойти открыть, но она меня не пускает: «Сиди, я сама!» Какое у нее тогда сделалось лицо? Нет, глаза?.. Не успел заметить… И звякнула цепь и щелкнул замок. Потом — голос ее: «Почему так поздно?.. Знаешь… у меня телевизор зачудил… Спасибо парня одного знакомого встретила… Ну проходи, что стал?»