Через несколько напряженных минут приходит ответ: «Ты, видимо, еще не открывала, да? Я позвоню тебе попозже».

Отбрасываю телефон и хмуро разглядываю блестящую упаковку. Что ж там такое, что Виктор так в себе уверен. И как я ни объясняю себе, что мне не интересно, как ни отвлекаю себя домашними делами, накормив Тимку, я возвращаюсь к коробке.

Сама не понимаю, как это происходит, но я тяну за атласный бант.

С замиранием сердца откидываю глянцевую крышку и застреваю взглядом на лежащей на папиросной бумаге веточку оранжерейной лаванды. Она такая изящная, хрупкая и трогательная, как напоминание о лете, что руки подрагивают, когда я достаю ее, чтобы не сломалась. Лаванда тонко пахнет, и в голове роятся мысли: ее же не обязательно возвращать?

Отложив эту прелесть в сторону, я с шуршанием сдвигаю бумагу и возвращаюсь взглядом к содержимому коробки.

И обомлеваю.

Девичий чистый восторг заполняет душу.

Нежно-голубой плотный шелк как раз под цвет моих глаз.

Платье.

Глажу его кончиками пальцев и не решаюсь вынуть, чтобы рассмотреть. От него за версту пахнет роскошью, изнеженностью, ковровыми дорожками, лимузинами и дорогим шампанским.

Не выдержав, я сбегаю из спальни, но снова и снова возвращаюсь. Так рядом с платьем и застает меня вернувшаяся с работы пораньше мама.

– Варя! – ахает она. – Какая красота! Откуда это?

Я в панике. Что ей рассказать? Врать ненавижу, поэтому перчатки я ей просто не показывала.

– Меня пригласили на одно мероприятия, – пряча глаза, тщательно подбираю слова. – И вот предложили надеть…

Мама в таком восторге, что пока допрос не начинает. А ведь некоторые вопросы будут очень неудобными…

– И как? Хорошо село?

– Я не мерила. Не собираюсь туда идти.

Мама переводит внимательный взгляд с платья на меня.

– Ну, идти или нет – дело твое, конечно. Но я требую примерки! – она решительно достает великолепие и подол струится до самого пола. Видя мои колебания, мама настаивает: – Давай, порадуй мое сердце. А то все в джинсах, пуховиках, с дулей…

Ее голос звучит так уверенно, что я поддаюсь.

Уговаривая себя, что оно ведь может мне не подойти. Это все же не шуба…

Сглотнув, я примеряю подарок Воронцова.

Увы, платье садится почти идеально. Разве что бюстгальтер лишний и нужен каблук.

Я на цыпочках иду в прихожую к большому зеркалу.

От собственного отражения перехватывает дыхание. Я почти принцесса.

Тимошка, выбежавший из своей комнаты, застывает и только молча блестит на меня глазами:

– Какая Варя у нас красавица, правда? – хитро спрашивает его мама.

Тимка медленно кивает, но не подходит. Он явно робеет, и я понимаю, что ко мне такой он совсем не привык, я чужая для него, и бросаюсь его обнимать, целую в вихры на макушке.

Засмущавшись от столь явных нежностей, он сбегает к себе, а я снимаю платье и перевоплощаюсь обратно в золушку. Старательно укладывая наряд в коробку, я обнаруживаю, что там на дне опять нижнее белье – крошечные трусики из невесомого кружева, а еще флакон духов.

Уже готовлюсь сморщить нос, ожидая увидеть там пафосный и совершенно мне неподходящий бренд, но это оказывается «Серебряный мускус» от Насамото.

У меня были такие. Я пищала от восторга. Мне мама дарила. Тогда Маша еще была жива.

Но их вроде сняли с производства…

Воронцов действует с размахом.

Это все слишком.

Слишком дорого. Слишком ранит.

Даже жаль, что я не из тех женщин, что умеют принимать дорогие подарки и при этом не чувствовать себя обязанными.

Мамино терпение кончается после ужина.

– И что это за мероприятие? Платье стоит если не целое состояние, то близко к тому? – в глазах ее горит интерес.

Пожимаю плечами:

– Прием у того, за чьей дочерью я присматривала.

Обтекаемые фразы вряд ли обманывают маму, но она не давит, уважая мое право на личную жизнь, но любопытства это не отменяет, и вопросы не иссякают:

– И почему ты не хочешь пойти?

– Мне нечего там делать, да и не умею я вести себя в таком обществе.

Мама хмурится:

– Не замечала, что ты вытираешь руки о скатерть и пьешь чай из рюмки, – не отстает она.

– Мам. Это все… ну не настоящее… – я не знаю, как ей объяснить, не вдаваясь в подробности.

Она разливает чай по чашкам и как-то очень сурово говорит:

– Доча, а что настоящее-то? Когда ты у меня стала такая осторожная, как вахтерша-пенсионерка? Тебе двадцати пяти нет, а вся твоя жизнь только вокруг Тимошки. Но ведь он уже не младенец. Ты же хотела устроить личную жизнь…

– Это вряд ли подходящий вариант, – поджимаю я губы.

– Почему ты так решила?

– Это точно не навсегда.

Мама всплескивает руками:

– А что навсегда? Посмотри на меня. Я вдова. Какие в жизни могут быть гарантии? Ну и что не навсегда, Варя! Зато будет, что вспомнить.

– Как Маше? – вскидываюсь я.

И осекаюсь.

Но мама, тяжело вздохнув, пытается что-то мне донести:

– А что случилось-то? Тимка? Разве плохо вышло? А то, что с Машей произошло… Так это ведь в любой самой полной и счастливой семье может произойти, как это ни больно. Мы потеряли ее точно не из-за неудачного романа.

У меня под кожей будто стая ежей. Мне неприятны почему-то мамины слова. Будто я глупая и не вижу своего счастья.

– Ты думаешь, что надо ухватиться за состоятельного мужчину? – напрямую спрашиваю я.

Уставившись в красновато-коричневый покачивающийся круг чая в чашке, мама тихо говорит:

– Я думаю, Варь, что жизнь очень коротка. Иногда не предсказуемо. Я не толкаю тебя на эту вечеринку. Но ты ведь не только туда не пойдешь. Ты никуда не ходишь. Дом, работа, садик, магазин. Я даже не уверена, что у тебя мужчина был. Даже я, оставшись вдовой с двумя маленькими детьми, не была такой затворницей…

Вот, значит, как.

А я думала, что мама ценит, что я все стараюсь по дому делать, одобряет, что все внимание ребенку, оставшемуся без мамы…

Резко поднимаюсь из-за стола:

– Я подумаю, как разнообразить свою серую никчемную жизнь, – бросаю я и ухожу к себе.

– Варь…

Уже в комнате мне становится стыдно за свой всплеск.

Но вернуться и попросить прощения мне не дает раздавшийся звонок мобильника.

Вот и Воронцов.

Разговаривать с Виктором не хочется совсем. Удивительным образом он каждый раз умудряется настоять на своем.

Но ведь, если я не возьму трубку, с него станется приехать, а это еще опаснее. Он только убедит меня, в чем угодно, но еще и руки распустит…

– Алло, – отвечаю, как можно холоднее.

– Как тебе мой выбор, Варя? – ласково спрашивает Воронцов.

– Абсолютно бессмысленный, – констатирую я.

– Я так не думаю.

– И тем не менее, я свое решение я не изменила, – чеканю я, но когда это Виктора можно было пронять строгим тоном. Всякий раз, когда я к нему прибегаю, у меня возникает ощущение что Воронцов не умиляется ему, не то забавляется им.

– Тогда я сейчас передам трубку Тиль, и ты сама ей скажешь, что не хочешь ее видеть.

– Но ведь это не правда! – у меня даже сердце удар пропускает, потому что я представила, что почувствует маленькая девочка, если ей такое сказать.

– Ну ты же не едешь, а я ей пообещал, – он спокоен и непрошибаем, как скала.

– Как вы можете так поступать? – ахаю я, сраженная коварством Виктора и его манипуляциями.

– Легко, – честно отвечает Воронцов.

– Это возмутительно!

– А что делать? – вздыхает он. – Ты же собираешься от меня прятаться. Варя, будте лучше, если ты поймешь, что это бесполезное занятие.

– Действительно! Как это я могла забыть, что вы, Виктор Андреевич, отказов не принимаете! – злюсь я.

– Именно. Ты уже начинаешь понимать, – игнорируя сарказм в моем голосе, одобрительно произносит Воронцов. – Я рад.

Я готова швырнуть коробку с платьем на пол и топтать ее. Останавливает меня только необходимость ее вернуть. Кто его знает, может, без упаковки не примут. Хотя… пусть сам носит тогда свое платье. И трусики.