Между ног дергает все ощутимее, я буквально чувствую, как текут мои соки. Жжение внизу живота зашкаливает. Налитые кровью половые губы пульсируют, дырочка жадно обхватывает ствол, доводящий меня до изнеможения, бедра, обхватившие Виктора, дрожат.

Подбираясь к пику, я несу какую-то бессмысленную чушь:

– Виктор… ах… а… Андреевич…

Спроси меня, что я хочу сказать, я не отвечу. В моем голосе не то мольба, не то протест, и мой лепет кому-то срывает крышу бесповоротно.

Воронцов, порыкивая, забирается рукой между нашими разгоряченными влажными телами и, безжалостно раздвинув мои складки, скользкие от густой смазки, надавливает на клитор. Ведет по нему подушечкой пальца и снова надавливает.

Горло сковывает спазмом, я хватаю ртом воздух, и, выпивая мой немой стон, Виктор приникает к моим губам, продолжая терзать мою щелку, хозяйничая и во рту, и в киске. Трепет моего тела усиливается, рассказывая Воронцову, что я подчинилась. Я принимаю в себя его член с удовольствием, пылая от каждого толчка.

И только когда я, все еще сокращаясь вокруг члена, перестаю дрожать, Виктор мощными толчками позволяет себя меня догнать.

В голове пустота, лишь оглушительный стук сердца и шум крови в ушах.

Краем сознания я отмечаю, как выскользнувший из развороченной поруганной киски, Виктор оставляет теплые брызги на внутренней стороне моего бедра.

Схлынувшая волна горячки секса оставляет после себя беззащитность и неловкость.

Воронцов, улегшись рядом, подтаскивает меня к себе поближе, и я стараюсь расслабиться в его руках, но внутренне будто каменею.

Пока выравнивающий дыхание Виктор бездумно водит пальцами по моей груди, я борюсь с желанием замотаться в покрывало и сжаться в комочек.

Для меня это слишком быстро. Такой переход к близости.

Нет, прислушавшись к себе, я могу честно сказать, что не жалею, что потеряла невинность. Это ведь все равно когда-то должно было случиться.

И, наверное, опытный любовник в этом деле лучше. Первый раз не вызывает во мне отвращение к сексу. Виктор был достаточно чуток ко мне. Он ведь не знал, что я девственница… Это тоже к лучшему.

Черт! Меня захлестывает внезапная паника.

Кровь, он же увидит кровь!

Надо что-то делать!

Воронцов, как назло, никуда не собирается. Более того, он засыпает, что, в общем-то неудивительно. Еще вчера он валялся с температурой, а сегодня его понесло на подвиги.

Дождавшись, пока Виктор задышал глубоко, я осторожно выбираюсь из-под тяжелой руки и сбегаю в ванную, чтобы привести себя в порядок.

Ноги до сих пор непослушные, кажется, будто я чупа-чупс. Голова тяжелая, а ступней не чувствую.

С замиранием сердца прикрыв дверь, я осматриваю себя, но кроме потеков спермы никаких розовых разводов или чего-то подобного.

Я знаю, что кровь бывает не всегда, но по личным ощущениям, когда Воронцов в меня вошел, резь была прям на восемьдесят из ста.

Сердце постепенно успокаивается и перестает стучать, будто я бегу стометровку.

Мой секрет останется секретом.

Не представляю, что стала бы отвечать на вопросы Виктора, если бы он узнал. Откуда у меня Тимошка? Нет, понятно, что объясниться можно, но у меня никак не уляжется страх, что семья Тимки может попробовать его отобрать. При мысли об этом слюна во рту становится кислой.

Господи!

Как все сложно!

Приняв душ, я на цыпочках возвращаюсь в спальню. Будить Воронцова не хочу. Не знаю, как с ним сейчас разговаривать. Мне не по себе. И я не хочу увидеть победный блеск в его глазах. И вообще, я все еще хочу убежать на край света.

Но дети рано или поздно дособирают свое звездное небо, и придут искать меня. А тут Виктор. Голый.

Накинув то самое вязаное платье под горло, которое так не понравилось Воронцову, я иду в детскую, откуда доносятся голоса. Я еще только заглядываю в комнату, а уже стремительно краснею.

Для этого нет причин, но мне кажется, что Екатерина прекрасно знает, чем я занималась. Нянька, блин.

– Мам, смотри сколько! – Тимка восторженно показывает мне кучку, которую подпихнул себе под живот. – Вот такой большой будет!

Он размахивает ручками, показывая просто эпический масштаб.

– Да ты что! – ахаю я, устраиваясь рядом.

И поражаюсь коварству Воронцова. Темное ночное небо, где только в центре луна, а остальное… Это ж озвереть можно!

Екатерина, оторвавшись от книжки с пистолетом на обложке, только посмеивается.

– Ладно, я думаю, ничего страшного не будет, если сегодня молоко с печеньем мы приговорим тут, а не на кухне.

Это не то, что нестрашно, я не представляю, как оттащить детей от пазлов. А говорят, что они в этом возрасте неусидчивые. Хотя Тиль постарше, ей, наверно, уже скоро в школу.

Пока я всячески нахваливаю детей и ругаю пазлы, которые не встают туда, куда всем хочется, Екатерина приносит большой поднос, а сама, сославшись на давление, уходит к себе.

Дети дружно открывают, какая классная тюря выходит, если скрошить все печенье в чашку с молоком, и, радостно обляпывая ковер, подключают к пазлам машинки и куклы. Начинается такой бедлам, что я уже думаю, не вернуть ли мне Екатерину, потому что без нее они совсем распоясались. Но буквально через полчаса и Тимка, и Тиль вырубаются прямо на паласе. И даже сказок не надо.

Нагулялись, насобирались, накричались, и теперь спят, как ангелочки, хотя еще пять минут назад это были дьяволята, чуть не сорвавшие штору.

Опасаясь, что побудка перевозбудит их опять, я просто перекладываю их на кроватки не раздевая, все равно в домашнем, и отношу поднос на кухню.

Там я и встречаюсь с Воронцовым.

При виде его обнаженной спины, на которой еще подсыхают редкие капли воды, сердце екает, а руки начинают дрожать.

Виктор, поднимавший поочередно крышки кастрюль на плите, оборачивается на звон задребезжавших друг о друга чашек на заходившем ходуном подносе.

Его взгляд меняется. Раздражение в нем испаряется, и появляется нечто другое, отчего и колени начинают меня подводить.

Плавно шагнув ко мне, он берет с подноса клетчатую салфетку и вытирает что-то у меня на шее.

– Там была какая-то еда, – хрипло поясняет Воронцов.

Похоже, дети и меня извозили.

Виктор забирает у меня поднос и ставит его на рабочую поверхность кухонного гарнитура, и я пячусь от него, не в силах отвести глаз от заострившегося лица.

– Куда же ты, Варя, – включается в Воронцове хищник. Он медленно наступает на меня, и пульс мой учащается. Чувствую себя зверьком в ловушке. – Я проголодался…

– В холодильнике… – начинаю лепетать я, но Виктор меня перебивает:

– Сначала сладкое, – и его выразительный взгляд говорит прямо о том, что он считает десертом.

– Я не… – все, я упираюсь в дверь кладовки, а все пути отступления мне отрезаны мощной фигурой Воронцова, остановившейся от меня в нескольких сантиметрах.

Я буквально кожей ощущаю, как он опять раскаляется.

Господи, ему мало того, что он уже получил?

На лице его написано, что мало.

Виктор подхватывает меня и усаживает к себе на бедра, впиваясь твердыми губами мне в шею. И дыхание сразу перехватывает. Властная ладонь забивается сразу под вязанный подол и стискивает ягодицу.

– Но дети… Екатерина… – слабо протестую я, понимая, что Воронцов решил меня взять прямо сейчас, и его ничто не остановит.

Виктор же просто открывает дверь в кладовку и, не прекращая целовать мое горло, задирает мое платье мне на талию.

Упираюсь в обнаженную грудь руками и ловлю ладонью глухой и частый стук сердца Воронцова. И прямо пропорционально его ускорению слабеют мои локти и запястья. Сопротивление тает свечным воском.

Жадные руки шарят по мне, будто высекая жалящие искры в местах прикосновений. Запускают дрожь, повышают температуру, провоцируют поддаваться этим грубоватым ласкам.

Виктор действительно, будто голодный, будто дорвался и не может остановиться. Мои прерывистые вздохи, которые я уже с трудом сдерживаю, запускают сумасшедшею реакцию. Я еще сдерживаюсь, а у Воронцова вырывает полурык-полустон: