Я не знал, что именно нужно, да и вообще не надеялся отыскать хоть что-то полезное, ведь все эти свитки наверняка были составлены либо тир по приказу Одина, либо верными альвами — выходцами из лесов, что особо любили музыку и танцы. Они питали особую любовь ко Всеотцу, потому что после войны он изгнал всех великанов из Альфхейма и отдал его якобы коренному народу. Поэтому-то к собранным здесь сочинениям были некоторые вопросы.
Записи, как и полагается любой библиотеке, принадлежали разным народам: были здесь и размышления асов о смене погоды и значимости военных трофеев, и дневники альвов с нотными заметками для лютней, и рунные камушки с легендами из Мидгарда, и даже свитки двергов — самые скрытные существа во всех девяти мирах. Я грезил найти записи ётунов, но понимал, что шансов не было.
Среди полок со свитками из других миров удалось лишь найти древние сказания великанов, что были добыты после жестокого сражения в землях близ теперь опустевшего Железного леса. Засечки на полках стеллажа говорили, что подвиг принадлежал Тору, как и все полученные трофеи — ничего удивительного, Силач часто выполнял роль воина-чистильщика. Оглядевшись, я подсчитал количество стеллажей, что были забиты сочинениями великанов, и невольно повёл плечами, разминаясь перед долгой и кропотливой работой.
Листая свитки один за другим, удалось понять только представления великанов о мирах и их обитателях. Они верили, что каждое живое существо появилось на свет благодаря воображению и таланту ётунов, которые частенько забавлялись, создавая необычных животных: например, татцельвурма, змея с головой кошки, или кракена, огромного осьминога с несколькими глазами. Были здесь приведены и бесполезные рецепты приготовления еды, а из полезного находились разве что карты местности Железного леса.
Ноги затекли от сидения на полу, а толку в свитках пока что не было. Призрачная надежда на дальний и пыльный стеллаж рассыпалась пеплом, стоило перебрать все полки: сказки и описания нарядов великанов — ничего интересного. Тогда я решил, что нужно изменить область поисков. Все народы мира всегда воспевали свои подвиги и значимые события в песнях и стихах: возможно, кто-то из поверженных питал уважение к ётунам и постарался увековечить память о них подобным образом. Однако отыскать песни сломленных народов было непросто, ведь победителям они не нужны. Я обходил одно кольцо за другим, пока наконец не оказался в самом малом, где хранились редкие или ненужные свитки, до которых никому не было дела. Удача улыбнулась и предстала в виде нижней тёмной полки: там, в забытом всеми уголке, хранились песни великанов, и уже пятый свиток порадовал строками. Но стоило только погрузиться в чтение, как руки похолодели, ибо неуверенной рукой автора были выведены строки про защитницу ётунов Лаувейю. Имя больно оцарапало память: так Гулльвейг обратилась ко мне, однако это могло быть простым совпадением или неудачным сравнением, и я просто игнорировал шёпот интуиции.
В тексте описывались последние дни жизни ётунов: загнанные в ловушку и измотанные противостоянием с асами, они вынуждены были скитаться, пока не нашли последний приют на Лиственном острове, которым и заправляла Лаувейя. Видя страдания народа, она решила бороться до конца и подняла остатки ётунов на последнюю битву, пробудив в их сердцах ярость и справедливость.
— Речи её пронзали как иглы, оставляя жгучую жажду отмщения. Не боялась она смерти, а потому призывала сражаться до последней капли крови, ибо проигрыш сулил забвение. Сильна Лаувейя как великая скала, быстра в речах, будто говорливая река, а гнев её всякого мужа поражал.
Глаз тотчас зацепился за сравнение «как иглы», напоминая о данном мне родительском имени — Нальсон[ЕК1]. Неужели асы могли сыграть со мной столь злую шутку и спрятать имя матери в сравнении? Я тряхнул головой, пытаясь прогнать подобные мысли — рано винить всех и каждого, пока слишком мало доказательств.
Дальше автор терялся в многочисленных эпитетах, восхваляя Лаувейю как справедливую защитницу слабых и искусную воительницу, однако ётунов осталось слишком мало, чтобы выжить в том безумии, что учинили асы. Руны описывали воинов, которые по описанию походили на альвов и даже людей — немыслимо. Если Один вместе с братьями уже тогда одурманили жителей Мидгарда и заставили их сражаться в той битве за себя… Откуда такое могущество? Масштаб мысли поражал и лишал дара речи, однако это легко объяснило бы, почему люди почитали асов и приносили им жертвы, видя в них вечную надежду и защиту. Слепая вера, что появилась из костей и пепла — боги их просто использовали как живые щиты в кровопролитной войне. Но, может быть, автор песни ошибался и выражался слишком фигурально? Как тогда люди забыли все те битвы и ётунов? Или почему они принимали участие? А альвы? Я терялся в вопросах.
Текст песни обрывался на жестоких строках: «Погибла Лаувейя от любви и тоски, хороня в сердце своём целый мир». Значит, она умерла. Я долго смотрел на эти строки, не понимая, что творилось в сердце: была ли это тоска по прошлому, кое никогда не знал, или же это просто восхищение, которое всегда пробуждалось, стоило заговорить о подвигах — не знал. Всё оказалось слишком запутано.
Я отбросил свиток, уставившись в пустоту. Мыслей становилось так много, что собственный голос терялся в их криках. Не понимал, почему такие могущественные и сильные ётуны оказались загнанными в ловушку слабыми асами и погибли как загнанные звери. Не могли братья Одина быть столь сильными, что сокрушили целый народ, а значит, было что-то ещё или кто-то, кто решил помочь. Однако больше всего душили размышления о Лаувейи: чем закончилась её история и как она связана со мной — вот что волновало по-настоящему. Что, если она на самом деле была моей матерью, о которой я ничего не знал благодаря Одину, ведь даже имя заменили на прозвище, не позволяя хранить память?
Спокойно, дыши глубже и ровнее: никто не должен знать, что я рыскал здесь, иначе не удастся избежать вопросов. Убрав свитки и вернув всё на свои места, медленно побрёл к выходу: нужно прогуляться — тогда мыслей станет меньше. Я гнал их прочь, пытался игнорировать, заверяя, что рано судить и сначала надо во всём разобраться.
Так прошла неделя: днём помогал Сиф с приготовлениями к пиршеству, а по ночам сидел в библиотеке, надеясь отыскать ответы. Но каждый рассвет встречал с больной головой в саду. Возможно, так продолжалось бы ещё долго, если бы тёмная ван однажды не нашла меня на поляне под ивой. Звёзды подмигивали друг другу в высоте, сверчки бурно беседовали в камышах на берегу озера, в чьих водах криво отражался диск холодной луны. Гулльвейг бесшумно подошла и устроилась рядом, разглаживая подолы серебряного плаща. Бледно-лиловое платье с широкими рукавами открывали её бледную кожу, показывая всем тонкие линии татуировок, выполненных точно солнечным светом.
— Видишь их? — она протянула мне руки, показывая их со всех сторон. — Это называется защитными рисунками. Каждый из них состоит из рун и сложных линий, что несут своё значение. Например, вот этот, — она вытянула руку, показывая татуировку на локте, — нарекли агисхьяльмом. Он состоит из ряда рун альгиз и иса. Первая сулит победу, а вторая испытания и лёд — чтобы выстоять против врагов, нужна закалка и внутренняя сила. Но посмотри, каждый штрих несёт в себе смысл — сделаешь лишний и разрушишь баланс.
Я удивлённо смотрел на неё, пытаясь понять, чем вызвано такое поведение, и ван досадливо вздохнула и недовольно процедила:
— Хотел, чтобы научила, а теперь не слушаешь.
— С чего бы вдруг такая доброта? Ничего не делается просто так, — проговорил я, пытаясь поймать её взгляд.
Гулльвейг отвернулась к озеру, погрузившись в свои мысли. Вдруг в небе раздался клич, и, мягко шурша крыльями, на траву опустился сокол. Ван улыбнулась уголками рта, чуть поглаживая птицу, что наблюдала за нами, наклонив голову, а затем резко взмыла ввысь.
— Это мой сокол — мои глаза, и не спрашивай — не нарекала, — призналась она, провожая сокола в небе. — Если дать имя, то обязательно привяжешь к себе, а мне оно не надо — пусть будет свободным, как ветер.
