Усевшись наконец напротив, Ганнон вопросительно взглянул на собеседника. Приосанившись внутри своего наряда, жрец начал речь:

— Как вы, безусловно, знаете, судебная власть находится в руках Видевших домов, но было время, когда прерогатива эта принадлежала духовенству…

— После битвы у Тихих Холмов, — вклинился Ганнон, решив блеснуть знанием, но это было опрометчиво. Оскорбленный тем, что его перебили, жрец сжал губы и после паузы продолжил:

— Да, хотя были прецеденты и более ранние. Почитайте о Первом Совете Видевших. Кхм, тем не менее, опыт, накопленный нами, не имеет цены и все еще востребован в вашей работе…

Пока продолжалась речь, Ганнон не смог удержаться, и его мысли понеслись своим потоком. Гнев на того, кто из-за мелочной обиды чуть не погубил доброго человека, удавалось сдерживать мрачным торжеством. Боннар скоро будет в безопасности. Ганнон коснулся кольца большим пальцем, скрыв кисть в рукаве. Он знает больше, чем этот напыщенный тип, и видит мир куда шире. Как же хотелось рассказать ему всю правду, ткнуть носом.

Часть сознания все еще слушала наставления Прелата, вымывая крупицы золота из словесного потока. Углубившись в стихи и прецеденты, церковник изменился в лице, и даже тон его перестал быть надменным. Жрец хорошо разбирался в законах. Он принял волю Избранников как данность и теперь облегчал свою жизнь, пытаясь наставить нового судью.

— У вас есть еще вопросы? — осведомился Прелат, закончив рассказ о Пересмотре Пакта.

— Да, если позволите. — Ганнон указал на один из стихов. — Я знаю, что многие старые дома все еще владеют землями в Даре. Разве это не запрещено?

Лицо Прелата снова вернуло себе надменно выражение, он откинулся на широкую спинку своего кресла, сложив пальцы вместе.

— Я бы посоветовал вам быть внимательней, ведь я уже говорил об этом. Документ длиной в сотню-другую стихов, может, и кажется коротким, — насмешливо произнес Прелат, — но знать его нужно досконально. Иначе вы рискуете не справиться с задачей, возложенной на вас Избранником и богами. — Церковник выдержал паузу, а затем все же объяснил: — Отняты были завоевания, добытые некоторыми выходцами из земель названных домов, но не личные владения Видевших и Слышавших. Такого быть не может. Основы мира для всех одинаковы.

— Благодарю за пояснение. — Ганнон изо всех сил старался сохранять невозмутимость. — А часто ли приходится, кхм, — юноша все-таки не удержался, но постарался перейти к этой теме будто бы случайно, — иметь дело с настолько серьезными делами? Где затронуты основы мира?

— Мне, — Прелат горделиво поднял подбородок, — подобные запросы приходят со многих окрестных земель, но в случае одного города, пусть и такого большого… Не думаю, что это будет происходить слишком уж часто. В таких случаях, безусловно, следует обращаться ко мне за советом. Впрочем, чтобы угрожать основам мира, о них нужно что-то знать. Городской люд редко обладает таким умом. Все чаще виновники такого – сбившиеся с пути жрецы, слишком долго бывшие сами по себе. Единственный светоч посреди глуши может возгордиться, — закончил он строкой из Писания.

— Когда же было последнее разбирательство в пределах городских стен? — невозмутимо продолжил тему Ганнон: нужно было немного додавить. Нутро лихорадило от смеси гнева, торжества и желания мести. Хотелось удостовериться.

— Полагаю, вы все равно узнаете. Но это решено сохранить в тайне. — Прелат помрачнел. — Не только в городских, но в этих самых стенах. — Он выдержал драматическую паузу, Ганнон послушно изобразил изумление. — Брат Боннар очернил себя, в те времена, когда вы еще были на посылках. Его больше нет с нами.

— Ох, он казался таким добродушным! — воскликнул Ганнон с притворным изумлением. Внутри он остался спокойным, несмотря на оскробление. Труднее было сдержать радость от понимания того, что Прелат уверен в казни старого монаха. Еще тяжелее было не уколоть его, не намекнуть на правду. — Никогда бы не подумал.

— Истина в том, что еретики редко бывают злодеями с когтями, как демонопоклонники. Они по-своему считают себя правыми. Это и есть самое страшное. У них всегда будет убедительная история и, чаще всего, благочестивые намерения, с которыми они уходят с пути. Но все уже записано. — Прелат постучал по книге Ихариона на столе. — И незачем пересоздавать мир.

***

Вечером Ганнон с удовольствием шел в сторону морского порта в своей старой одежде. После дня, проведенного в образе — «в качестве» — поправил он себя, в качестве судьи, быть незаметным и нескованным было вдвойне приятно. Удача, что день отплытия Боннара совпал со встречей с Прелатом. Радостный вечер послужит противоядием.

Следуя инструкциям Коула, которые тот оставил перед отбытием, Ганнон увидел нужный ему корабль. Пузатое судно было пришвартовано во внутренней гавани, в него загружали последние бочки и мешки. Капитан, следивший за погрузкой, подчеркнуто не обращал внимания на мужчину неподалеку от него, сидевшего на ящике. Когда Ганнон подошел к ссутулившейся фигуре, капитан в синей рубахе и с несколькими золотыми перстнями предпочел отойти подальше.

Боннар радостно поднял взгляд на подошедшего воспитанника, но вовремя спохватился и не стал вскакивать, чтобы не привлекать ненужного внимания. Ганнон с ужасом разглядывал исхудавшую фигуру монаха. Боннар осунулся, глаза впали, под ними появились темные круги. Он сидел согнувшись так, как раньше ему бы не позволил внушительный живот. Только волосы и борода остались прежними. Пышная шевелюра, обрамлявшая голову на истончившейся шее, теперь походила на гриву.

— Ган… юноша, — громко начал Боннар, но перешел на шепот, — уж не надеялся, что успеешь.

— Не смог отказать себе в удовольствии. — Ганнон грустно улыбнулся. — А не лучше ли в трюме посидеть?

— Правда твоя: капитан тоже ворчал, но не могу я там, — монах затравленно огляделся, — похоже на темницу.

— Худоба тебе не к лицу. — Ганнон потянул себя за рубаху в районе живота. — Совсем скверно было?

— Еду давали, клеветать не буду, но поили только водой. Сам не мог заставить себя есть, было страшно.

— Допросы? — Ганнон уселся на соседний ящик.

— То была в своем роде радость: хуже всего часами быть одному. В четырех стенах. Трезвость и скука составляют мучение.

— Не успел выйти из застенка, а уже насмехаешься над максимами? — Ганнон горестно покачал головой. Жест был наигранным лишь отчасти.

— Да что мы обо мне? — увильнул от критики старый монах. — Мой провожатый мне кое-что рассказал. Благодарю тебя за спасение. Ты теперь большой человек, юноша. — Боннар слегка склонил голову. — Вижу гордость, уверенность. Смею надеяться, и мое учение пошло впрок.

— Без сомнения, — мягко сказал Ганнон, поправив застежку, слегка показавшуюся из-под складки плаща. Злиться на старика он не мог. — Расскажи, что же ты такого выписал из книг, которые я тебе доверил? Вортан – единый бог? — понизил голос юноша.

— Нет, нет! — Боннар замотал головой. — Не единый, но единственный, чьи творения постижимы. Поэтому наставления Ихариона и надо слушать беспрекословно, каким бы нелепым не казался ритуал. А над бренным миром должно думать. И придавать ему форму.

— Похоже на жизнь ремесленника-безбожника. — Ганнон задумчиво потер подбородок.

— Ух, если и твоя светлая голова так подумала, то что мне было пытаться увещевать остальных. Нет, всему свое время: и неведомому царству Гирвара, и великой борьбе Ихариона. Но здесь и сейчас мы на ладони Вортана. Не знаю, удалось ли выразить то, что знает моя душа…

— А что нового ты хотел узнать в тех книгах? Неужели там это записано?

— Нет, нет. Туда меня привело желание узнать подробнее устройство нашего мира. Нужен был лишь кусок о столпе, на котором в небытии балансирует наша мирская обитель. — Монах обвел рукой небо, причал и морскую воду. — Старый текст, скорее из Старого слова, чем то, что мне пытались приписать. Там всех называют одинаково: и богов, и… иных. — Боннар сглотнул и указал глазами вниз.