Дуня долго молчала, потом взяла его за руку и просто сказала:

— Я буду ждать вас сколько надо, но вы должны обещать мне, что будете беречь себя... и не попадете опять в какой-нибудь плен... — Она вдруг зарыдала и убежала из теткиной комнаты, где они сидели вдвоем.

Для Головнина началась ожесточенная схватка со всеми учреждениями, причастными к снаряжению судна, отправляемого в кругосветное путешествие. Опыт «Дианы» делал Головнина требовательным, а его популярность и авторитет позволяли ему быть настойчивым.

— Это тот самый Головнин?

— Да, да. Английский, японский плен... Подвиги... Высочайший приказ...

И «лицо» в легком раздумье подписывало требование.

Шлюп, или малый фрегат, «Камчатка» строился на той же Охте хорошо известным Головнину великолепным мастером Стоке. На этот раз все делалось основательнее и быстрее.

Двенадцатого мая «Камчатка» была спущена на воду. Чтобы провести корабль через невские мели, его подняли на полтора фута при помощи пяти плоскодонных ботов и целой серии пустых бочонков. Девятого июня фрегат был на Кронштадтском рейде.

После посещения «Камчатки» царем все начальники адмиралтейских экспедиций просто щеголяли своим благоволением к фрегату и его командиру. Лучшие съестные припасы, медицинские и противоцинготные средства, лучшие хронометры, карты — все было предоставлено Головнину.

Капитан со всей решительностью отстаивал право отбора экипажа. Уже знали — писать рекомендательные письма бесполезно.

На «Камчатку» были зачислены все желавшие из тех, кто плавал на «Диане».

Василий Михайлович долго думал о Филатове. Многое в нем было неприятно и даже враждебно. Но нельзя было вычеркнуть из памяти и три тысячи верст на нартах через камчатские перевалы, ночевки в чумах, вместе перенесенные холод и голод.

Однажды к Головнину явился молодой человек с лицом заросшим, но выразительным. Он представился:

— Художник Тиханов.

— Вас прислали по моей просьбе? — спросил Головнин. — Я писал вице-президенту Академии художеств.

— Нет, я сам... Я слышал, вам нужен художник.

Головнин молчал, но молодой человек уже разворачивал и расставлял у стен, у ножек стола, у диванов малые и средние холсты и картоны.

Казалось, художник наблюдал своих героев на рынке или просто на перекрестках улиц и на ходу схватывал их лица, гримасы, глаза, пальцы рук, ветошь нищих одежд и позолоту военного шитья, тепло бабьих платков и полушалков.

Головнин смотрел долго и внимательно.

— А как насчет пейзажа? Горы, пальмы, утесы... Море...

— Это не труднее... — улыбнулся юноша.

Он собирался тут же доказать это. Из мешочка он вынимал карандаши и уже повернул какой-то картон, чтобы использовать его обратную сторону.

Это окончательно подкупило капитана.

— Хорошо. Я беру вас. Оставьте адрес в адмиралтействе и будьте готовы.

Другой раз к нему ворвался молодой мичман. Напрасно неизменный Григорьев пытался задержать его.

Разгневанный Головнин обрушился на смельчака.

Мичман стоял вытянувшись и молчал.

Потом Головнин опустился в кресло и уже спокойно спросил:

— Вы, собственно, откуда?

— Из Свеаборга, господин капитан второго ранга.

— Кто вас отпустил?

Мичман молчал.

— Вы, разумеется, проситесь в вояж?

— Так точно, господин капитан второго ранга.

— И, по вашему расчету, я не только должен принять вас в число офицеров «Камчатки», но и убедить ваше свеаборгское начальство в том, что за нарушение дисциплины буду отвечать я, Головнин?

Мичман не ответил и только еще больше вытянулся.

— Что же вы молчите? Отвечайте!

— Господин капитан второго ранга! Если вы откажете мне, мне придется отсидеть на гауптвахте, а то и хуже, но если вы согласитесь принять меня, никто не посмеет возражать. Меня пожурят, и тем дело кончится.

Головнин уже не сердился. Он был даже польщен. Чем-то этот мичман ему нравился.

— Ваша фамилия?

— Барон Фердинанд Врангель.

— Кто вас рекомендует?

Молодой человек развел руками.

Это еще больше понравилось Головнину.

— Хорошо, я напишу вашему начальнику. — И вдруг строго прибавил: —А теперь идите. Что получится, узнаете.

Так же неожиданно был принят и окончивший Царскосельский лицей Федор Федорович Матюшкин.

— Я очень надеюсь на вас, дорогой Василий Михайлович. На кого же еще надеяться!.. Четверо сорванцов да дочка. А я одна... Муж в деревне. Его в город и не вытянешь. Ему бы только с ружьем... Жаловаться, конечно, я не могу, дети у меня неплохие, только вот Ардальон... — Лутковская вынула платок, большой, порядком измятый, и тут же, спохватись, спрятала. — Молю вас, будьте ему отцом... Вы с ним твердой рукой... И еще, — голос ее перешел на шепот, а пальцы потянулись к рукаву парадного капитанского мундира, — за младшего боюсь. Своевольный он и на слово прям. Всего тринадцать лет, а все ему не так. Где набрался, не знаю...

Головнин слегка покачивал с начесами на висках головой. Он не столько слушал торопливую речь будущей тещи, сколько прислушивался к голосам в соседних комнатах. Вот резковатый, ломающийся баритон Ардальона, вот мягкий, раздумчивый, певучий голос Дуни. Дуня из всех братьев внимательнее всего к Ардальону. Он был разжалован из гардемаринов в матросы за пьянство. Сейчас восстановлен. Головнин берет его на «Камчатку» из уважения к семье невесты.

— Вот и хорошо, хорошо! Так надеюсь на вас! — А в глазах и доверие, и материнская тревога. Говорят, хоть и справедлив, но строг будущий зять. Твердая рука... К матросам внимателен, но пьяницу на «Диане» заковал в железа. Трудно приходится матери...

— Дуня! — позвала Лутковская, заслышав голос дочери за дверью.

— Я, мама!

Головнин тяжело поднялся из кресла. Он, суровый капитан, не то чтобы робел перед этой покорившей его девушкой, но на людях не находил слов — не мог же он вести при посторонних те серьезные и душевные разговоры, которые возникали у них, когда они были наедине.

— Дуня! — сказала мать, поднимаясь. — Сегодня Василий Михайлович у нас с прощальным визитом. На днях «Камчатка» уходит в море. Я пойду по хозяйству, а ты посиди с гостем.

Пухлой рукой она провела по волосам девушки и выплыла из комнаты.

Дуня села в кресло, сложив руки на коленях. Потом подняла глаза на жениха.

Головнин взял ее руку, покорную и нежную, почувствовал на ладони небольшую мозоль, повернул ладонью кверху и робко поцеловал маленькое пятнышко.

— Это я капусту шинковала, — застыдилась девушка. — Ужасно люблю шинковать капусту!

— А я любил в детстве кочерыжки грызть. Хрустят на зубах так звонко.

— И Ардальон тоже любит. — Потом, помолчав: — Вы не будете очень строги к Ардальону? Он в душе очень хороший.

У Головнина собрались складки на лбу.

— Вы же слышали, я ко всем строг.

— И ко мне будете строги?

Дуня отвела взор в сторону. Она немного побаивалась своего жениха. Но очень немного. Так — чуть-чуть.

— Когда вы вернетесь?

— Если будете очень ждать — вернусь скорее. Напишите мне письмо на Петропавловск. Письмо будет идти полгода, а «Камчатка» — месяцев семь-восемь.

— В плен вы больше не попадете?

— Сейчас войны нет. Надеюсь...

Она следила, как расплывалось в улыбке его мужественное лицо. Потом вдруг смелела, сама брала его за руку и тихо, но быстро говорила. Она говорила так, как будто была одна и вслух высказывала свои мысли в самых простых и душевных словах. И Василий Михайлович чувствовал, что это так нужно ему... У него есть боевые товарищи, друзья, которых он уважает. Были люди, силе духа которых он удивлялся и которым подражал. А теперь есть еще и подруга, которую он просто и сильно любит.

— Я буду каждый день молиться за вас. — Глаза Дуни расширились и заблестели слезой.

Головнин припал к ее руке долгим, напряженным поцелуем. Дуня привлекла к себе его большую кудлатую голову. Да, это была подруга, милая, близкая...