Ну вот, как их поставили к могиле-то, к яме-то, расстрелять-то, а дядя-то этот (а приказ все-таки дали тогда, что за такое-то, за то-то вот расстреливаются караульный начальник, разводящий и Семенов, часовой. Повешали все приказы, бумаги на видных местах, он и читает там) вышел на улицу, видит, что бумага висит, прочитал.

— О, Семенов! Расстреливают! За что он, за что парень попал, такой хороший? Надо, — говорит, — идти посмотреть, как будут расстреливать-то, жалко.

И пошел туда.

Ну, публики близко не спустят-то, солдаты стоят, взвод — прямо дать команду: «Огонь! Пли!»-трупы упадут, и похоронят их тут.

Вот дали последнее слово-то Семенову. Семенов говорит:

— У меня, — говорит, — так бы особенно нет ничего. Вот, — говорит, — есть там дядя у меня родной, стоит, пускай он подойдет ко мне, попрощаемся мы с ним. Подам руку, и всё. (А был тогда такой закон, разрешалось.)

Подпустили этого сапожника туда, дядю, к могилке. А он руку в карман засунул, Семенов-то, бумажник вытаскивает. Там деньги,' горошинки эти три.

— Вот, — говорит (как будто прощается, руку подает — и бумажник — этому дяде), — вот, дядя, там деньги, всё, и три горошинки. Если можешь, — говорит, — потом, вот нас расстреляют, если можешь, выкопай эту яму, положь эти горошинки мне на груди, и я, — говорит, — выстану, воскресну. А израсходуй, — говорит, — хоть все деньги эти, деньги дело нажитое.

— О-о! — говорит, — смело, племянник, становись, это я сделаю!

Ну вот, вышел дядя. Залп дали, трупы упали, в могилу их зарыли, и всё, приговору конец.

Пришел домой полковник и женке-то говорит:

— Вот, — говорит, — теперь не беспокойся, всё кончено, расстреляли и зарыты землей. Всё, больше ничего не будет.

— Да, — говорит, — расстрелять-то расстреляли да зарыли…

— А что?

— Караул надо поставить, вечный караул на могилку, а то он, — говорит, — выстанет с могилы!

— Да что вы, выстанет! Разве тут выстанешь землей зарыли, и всё… Не выстанет!

— Нет, — говорит, — выстанет!

— Ну, а что же — не хватит людей-то, солдат?! Взяли построили к могилке будку такую, караульное помещение небольшое. Ну, там караульного начальника, разводящего, три смены часовых — и вечный караул. Никого не подпускать, за двести метров даже, никого не подпускать решительно!

Ну, и там дежурят. Прошло несколько времени, дядя этот, сапожник, говорит:

— Надо идти спроведать племянничка-то, как же ж, — говорит, — надо выкопать его!

Приходит к могилке, а там часовой стоит, видишь. Стал поближе подходить этот сапожник.

— Стой, не подходи, стрелять буду! — Ну что ты, никак не подпускает.

Он начал было:

— Так товарищ часовой, — говорит, — у меня там родной племянничек лежит убитый, безвинно его расстреляли, какой был парень хороший! Надо, — говорит, — его попоминать на могилке. Что я сделаю вам? Ничего не сделаю. Пустите, — говорит, — меня. Есть у меня маленькая вот водки. Выпьем вместе, помянем племянничка. Ничего я вам не сделаю, всё будет хорошо. И уйду обратно домой.

Этот часовой посматривает на разводящего. Разводящий головой качает.

— Пропустите, — говорит, — что же.

Разводящий — на караульного начальника — все-таки там караул вечный. Караульный начальник тоже говорит:

— Пропустите!

Ну и пропустили этого сапожника. Он:

— Ну спасибо, — говорит, — вам.

Добывает маленькую водки, и стопочка с собой взята у него, закуски хорошей, колбаски там, да. Наливает стопочку, часовому подает стопочку.

— Выпейте, — говорит, — за моего племянничка да помяните, — говорит, — племянничка.

Часовой посматривает — не смеет пить — на разводящего. Караульный начальник стоит тут. Они головой качают:

— Пей, пей!

«Авось да и, — думают, — что и нам поднесет».

Выпил часовой стопочку. Вторую наливает. Вторую разводящему. Тот выпил. Третью наливает. Третью выпил караульный начальник. А себе немножко осталось, он допил это. Допил. Ну что, они солдаты. Видишь, водки не разрешают там им выпить, да где и купить — негде. Караульный начальник подходит к этому сапожнику.

— Дедушко, — говорит, — нет ли у тебя еще маленькой?

— Да есть, — говорит, — у меня там бутылочка оставлена. Я не смел взять с собой.

— Принеси тихонько.

Он взял принес бутылку. Бутылку принес, стал разливать. Уже по две стопки им дал. Ну, и их маленько ударило в голову.

— Нет ли еще, дедушко, у тебя немножко?

— Да есть, — говорит, — там немножко еще у меня.

А у него было куплено водки полный кошель. И спрятал, как стал подходить ближе-то. Не смел взять с собой. И принес этот кошель весь, и начал наливать им стопку, другую, третью. Напоил их допьяна.

Часовой этот свалился с винтовкой на могилку, караульный начальник, разводящий — все свалились. А он не пьет! Пьет немножко, мимо льет, на груди себе. Ну, потом они опьянели как все… (А это дело было около одиннадцати часов ночи уже.) А он купил пятнадцать лопат железных, уплатил по рубль двадцать пять копеек за лопату. И подговорил там разных людей в Ленинграде.

— Когда угодно, — говорят, — дедушко, так мы на работу к тебе придем, позови дак…

Он сейчас вернулся (недалеко от города-то!), пошел.

— Давай, — говорит, — на работу!

Сразу все лопаты схватили, пришли. Земелька, видишь, рохленькая, только закопана яма эта, зарыта. Вырыли яму. Сапожник опустился. Горошинки (гроба не было, какой гроб там!) на груди положил. Да пяти минут не прошло, и племянник этот, Семенов, выстал. Выстал, смотрит. Видит, что человек пятнадцать тут с лопатами, стоят эти.

— Что, — говорит, — дядя?

— Да что, — говорит, — вот видишь — часовой лежит, с винтовкой упавши, разводящий — как вечный караул, — говорит. Вот я их напоил, да, а так иначе делать некак. Вот вечный караул, а эти рабочие, нанял я их, так вот выкопали.

— Ну молодец!

Выскочил с ямы-то.

— Ах, — говорит, — а у меня товарищи-то там, тоже расстреляны безвинно, тоже караульный начальник и разводящий.

(Они когда караулили денежный ящик-то, на пост, так тоже судили, расстреляли их.) Он выскочил обратно в яму. Одному положил на груди горошинки эти, второму. Те тоже выстали.

Этот дядя говорит:

— На тебе, Семенов, ключи от моей квартиры. (Он ведь за городом, этот дядя-сапожник жил, избушка своя, маленькая такая.) Идите, — говорит, — ко мне. Надо всё обделать, яму-то обратно зарыть да рассчитать этих людей за работу. Да ведь не уйдешь — пьяны все. Пускай выстанут, потом уйду.

Ну вот они пошли к сапожнику туда на квартиру, а он сидит на могилке. Часовой сваливши, разводящий, караульный начальник. Потом он стал будить часового.

— Товарищ часовой, — говорит, — вставай, скоро день будет, светло! И заметят, — говорит, — увидят, и нехорошо будет, вставайте. Я ухожу.

Он выстал, часовой этот. С похмелья голова болит.

— Ой, — говорит, — дедушко, нет ли немножко опохмелиться?

— Да есть, — говорит, — бутылочка вот еще оставит, да.

Налил ему маленькую стопочку: выпил, опохмелился.

Разбудили караульного начальника, разводящего. Те опять опохмелились, тоже немножко. Потом:

— Ну, — говорит, — вот и спасибо. Видишь, как хорошо поминали племянничка. Что я? Ничего я вам не сделал, ничего, всё хорошо. До свиданья! говорит. — Спасибо вам! Всё в порядке на могилке.

(А он уже, пока они спали-то, так винтовку в руки взял и дежурит за часового, никого не подпускает. Кто подойдет, так: «Стой! Не подходи!»- кричит.)

Распрощался с этим часовым, с караульным начальником, с разводящим и пошел домой.

Приходит домой. Они у него на квартире.

— Ну, дедушко, купи водки, выпьем мы, — говорит тот Семенов.

Он пошел да четверть — раньше четверти были, пять бутылок, — четверть принес водки. Выпили. Ну, а эти товарищи — караульный начальник, да… они жили как-то с города-то на окраине, где-то далеко там они, отдельно. Не смеют пить.