Он открыл дело наугад. Этикетки были на иврите, арабском и английском языках; он знал это.

Он не мог читать ни на одном из этих языков.

Он хмыкнул, и девушка вылезла наружу, чтобы привести шофёршу на место. Она была слишком слаба, чтобы ходить, и ему и ребенку пришлось поднять ее и нести внутрь. Они положили ее на пол грузовика, стараясь не разбить разбитые стеклянные бутылки и флаконы, выпавшие из картонных коробок.

«А?» Он поднял коробку, потом еще одну. «А?»

— Не вижу… — пробормотала она. Глаза у нее уже были круглые и ввалившиеся, острые скулы подчеркивались жиром, грязью и потом. Он поднес коробку к ее лицу. «Нет, не это. Найдите антибиотик, самый сильный, может быть, котромицин… новый препарат, который они разработали для наших солдат».

Он не отличал котромицин от сарсапарели, но не мог ей этого сказать. Где, черт возьми, был этот ублюдок Память, когда он был ему нужен?

— Тот… нет, другой рядом. Нет. Металлический ящик. Она схватилась за живот, когда ее снова охватили судороги.

Он обратился к ребенку за помощью. Она, вероятно, умела читать, но медицинские названия на этикетках были ей непонятны.

Женщина-водитель поперхнулась и присела на четвереньки посреди грузового отсека. Корабельный врач собирался обосрать свои джинсы, когда увидел это безобразие!

— Пожалуйста, — она задохнулась. «Торопиться.»

Он повиновался, бросив перед ней пакеты, ампулы, флаконы, канистры и всевозможные загадочные устройства для опознания. Память показала, что он знает, что искать, при условии, что сможет заметить это в хаосе. Память, по его словам, имела опыт делийского живота, мести султана, тифа и многих других. Женщина-водитель выглядела так, будто у нее бациллярная дизентерия, возможно, ставшая более опасной из-за мутации и сочетания штаммов, точно так же, как гонорея и СПИД становились все хуже и хуже, опустошая мир. Мор, четвертый из Четырех Всадников Апокалипсиса, был сукиным сыном! Сбейте его с ног, и он появится в сотне новых форм, чтобы снова сразиться с вами! Разве в греческой мифологии не было монстра, который мог бы это сделать? Он тоже видел этот фильм.

Ребенок умывал лицо шофера водой из фляги — вероятно, той же самой водой, которой она заразилась. Он просил у Памяти имя, фотографию, намек на лекарство, которое его вылечило — где бы оно ни было. Ангола? Сирия? Или это была Индия? Имена и места возвращались. Он зарычал на Беверли, чтобы она ушла с дороги. Пропустите медиков! Отправьте даму в больницу!

Женщина копалась среди развалин перевязочных материалов, бутылочек и хирургического оборудования. Грузовик был всего лишь медицинским транспортом, а не машиной скорой помощи. Если бы они поискали, то, возможно, нашли бы припаркованный неподалеку фургон полевого госпиталя Иззи, сказала она. А может, и нет.

Времени не было. Водительница широко открыла глаза, ее стошнило, и она свернулась калачиком лицом вниз в своем ужасном беспорядке. Ее пальцы продолжали сгибаться и сжиматься, но он догадался, что она теряет сознание. Ребенок налил воду в ее расслабленный рот, но она снова выплеснулась обратно. Так же, как и; оно выглядело коричневым и плохо пахло.

«Ух!» воскликнул он. «Ух!»

Девушка повернулась и уставилась на него обелисковым взглядом того, кто слишком часто видел смерть.

Он возился с еще одной металлической канистрой. Он открылся, и крошечные белые таблетки посыпались ему на ладони. Это были те самые? Помогут ли они? Или теперь они стали для нее ядом?

Он начал плакать. Волны поднялись и закрыли рулевому обзор. Он вытер иллюминатор и выругался. Ничего не помогло. Какая ужасная буря! Даже хуже, чем он помнил с тех пор, как впервые посмотрел этот фильм.

Он сидел там долгое время.

Позже в тот же день он проснулся и обнаружил, что Беверли трясет его. Видела ли она его с Эмили? Боже, если бы она это сделала, припадок ударил бы по Шаню! Когда он пришел в себя, он обнаружил, что это был не кто-то из них: на него смотрело незнакомое лицо, большеносый, круглоглазый, похожий на гамина иностранный ребенок. Она потянула его за руку. Она тоже плакала. Самый грустный чертов фильм, который он когда-либо видел!

Он коснулся обнаженного плеча шофера. Она не двигалась. Затем она повернулась и медленно повалилась набок, растянувшись на куче коробок. Он знал, что она мертва.

Он плакал, и ребенок плакал вместе с ним. Он прижал к себе изможденную маленькую девочку и позволил слезам течь. Он не помнил точно, почему они плакали, но это было приятно. Что-то в мире было радикально не так, и это был единственный способ поделиться своими страданиями.

Через некоторое время он обнаружил, что начался еще один фильм, тот, который, как он помнил, смотрел на субботней киноклассике, еще до того, как его отец потратил деньги на большой голографический фильм, который так ненавидела его мать. Этот фильм закончился тем, что сама Смерть тащила вереницу только что умерших жертв чумы через выжженную, бесплодную пустошь, танцевала, прыгала, прыгала и уносила их всех прочь во тьму и в вечность могилы.

Ему не понравился этот фильм. Это напугало его до чертиков.

Но это было реально. Вот что происходило.

Он поднялся, поднял ужасно легкое, обезвоженное тело женщины-водителя, обнял ее и вылез из грузовика. Маленькая девочка последовала за ней. Заходящее солнце превратило город и его немых жителей в кровь и тени.

Он начал танцевать, а скелеты издавали жуткую музыку и отсчитывали такт. Они звучали довольно хорошо. Задумавшись, ребенок поплелся за ним.

«Где это остановится, никто не знает!» Его отец откуда-то сентенционально цитировал. Он, Беверли, Эмили, Мэвис, его родители, ребенок и все люди его жизни объединились со Смертью в Желтом и исполнили дилетантскую, но восторженную сарабанду через пустой город Кой.

Он так и не помнил, когда и где — и прекратилась ли — музыка.

«Я до сих пор не могу в это поверить», — изумился Ренч.

«Это он, все в порядке. Работаем у нас уже год или больше. Роуз здесь, узнала его. Генерал Копли указал женщине вперед веснушчатой ​​рукой. «Капитан Роуз Терли, кадровый командир Рен».

«Как… где Лессинг…?» На этот раз Ренч был в растерянности.

«У него, должно быть, иммунитет. Однажды он забрел на территорию Пакова, — робко ответила женщина. «В старом русском фургоне-пекарне. Абсолютные помешанные».

«Расскажи ему о девушке», — предложил четвертый человек в комнате потрепанному наемнику по имени Кеноу. Он также носил офицерские значки, но в этих высокомерных поселенческих ополчениях — на самом деле просто оккупационных армиях — знаки различия означали все, что говорил их владелец.

«Э-э, верно. Ну, в кузове этого фургона он, вроде бы, приготовил для себя что-то вроде раскладушки, примуса, припасов. Прямо как караван… ну, трейлер, как вы, американцы, это называете.

— Девушка, девочка, — настаивал Кеноу.

— Да, хорошо, но сначала: я тогда руководил пограничной службой. В Новом Свердловске теперь есть и границы, и таможня, и лагеря для переселенцев, и все такое. Один из моих отрядов увидел въезжающий большой фургон. Они остановили его, а там был бедный Лессинг, весь растрепанный, с волосами и бородой, как у чертового пещерного человека, одетый в азербайджанскую жилетку, штаны израильской армии и русский крестьянин, ботинки. Оружия и боеприпасов достаточно, чтобы уничтожить этот чертов мир». Она выдернула прядь рыже-светлых волос с проседью; маленький человек в аккуратной черной униформе Кадра Американской Партии Человечества нервировал ее. «Ну, в углу грузового отсека мы видели эту девочку, типа ребенка, которая сидела, прислонившись к стене».